Территория моей любви
Шрифт:
А практикантки так и застыли с метлами в руках. «Вот это жизнь! Красиво, быстро, весело…» – говорили их зачарованные взгляды, которыми они провожали нашу героиню, а затем и всю нашу съемочную группу. Они не подозревали о том, что предшествовало этому короткому событию, как не ведали и о том, что именно тогда актриса была собрана и сосредоточена до предела. Первый кадр или последний – ей все равно надо его прожить.
Думаю, на свете не существует профессий трудных или легких. Эту меру определяет только человеческая совесть. Так же, как она определяет и цену успеха. Впрочем, успех – величина переменная, и не стоит
Человека делает человеком сознание, что он достиг чего-то путем долгой и порой мучительной внутренней работы, через огромный труд. Возможно, это и есть объяснение, почему я, будучи исключенным из театрального училища за самовольное участие в съемках, не попытался испросить прощения, а пошел поступать на режиссерский факультет ВГИКа к Михаилу Ильичу Ромму.
Я никогда не занимался кинематографом спекулятивным, торопливо-конъюнктурным. Поэтому лобового, зеркального отражения сегодняшней политической действительности в моих фильмах нет и не будет. Но в энергетике творческих импульсов, в важнейших нюансах создаваемых образов, связанных даже с далекой российской историей, мое отношение к тем или иным событиям сегодняшнего дня, конечно, находит свое отражение.
«Девочка и вещи» (1967)
Расскажу о своей самой первой работе. Это был немой этюд, он назывался «Девочка и вещи».
Когда ты снимаешь первый фильм, ты думаешь, что «о-о-о!». Сейчас ты произведешь революционный переворот в кинематографе. И это правильно – так и должно быть. Хочется так много сказать! Но в немом этюде не должно быть прямого текста, с диалогами – это уже следующая студенческая работа, после немого этюда идущая. Здесь же просто нужно было смоделировать некую ситуацию, в которой что-то происходит без необходимости озвучания диалогом или монологом действующих персонажей.
Мы придумали с Игорем Клебановым (он теперь большой начальник – президент Гильдии кинооператоров, а тогда был студентом ВГИКа) историю о девочке, которая живет в некой обособленной своей атмосфере, а мы прослеживаем отраженным образом всю ситуацию в ее семье. Конечно, это могло быть темой и для большого фильма, и мы знаем такие прекрасные работы. Но здесь нам просто были важны взаимоотношения девочки с предметами, через которые мы что-то узнаем о жизни ее дома. Она включает магнитофон. Слышит, но, конечно, не совсем понимает то, о чем сообщает записанный на пленку голос. Но зритель должен при этом понять, что не так все просто в этом доме, что не случайно девочка живет своей абсолютно обособленной жизнью – в сущности, в мире предметов – причем предметов быта взрослых. Она ими играет, рассматривает их… и зритель узнает о ее семье все больше.
Снимали это мы в квартире моего отца. Набили огромным количеством предметов мамину комнату. Там было все. Мы туда стащили все, что только можно, наивно полагая, что это загромождение комнаты создаст уникальный антураж, который зримо обрисует зрителю очень необычный образ жизни этой девочки.
Кадр
Была у нас и маленькая девочка. Вот мы ее и поместили в эту «жизнь».
Наивная картина очень, маленькая… Мы были очень воодушевлены тем, что у нас есть камера. Как все это было трепетно! Вот отснят очередной дубль, и мы переживаем – а как же там получилось? И все время ждем пленку из лаборатории, чтобы скорей посмотреть…
Наконец из всех этих переживаний сложилась первая моя кинокартина – «Девочка и вещи».
Михаил Ильич Ромм, наш мастер, человек с потрясающим юмором, посмотрел картину и сказал:
– Ну, это я бы по-другому назвал – история девочки в комиссионном магазине.
Да… Действительно, мы же набили комнату самым разнородным, стащенным из наших семей реквизитом. Там были и бокалы, и бюсты, и бигуди, и фотографии, и музыкальные и слесарные инструменты, и фарфор, и хрусталь, и антикварная мебель, и так далее, и так далее.
Я проглотил эту оценку… Но все-таки, в чистом остатке, само задание было тогда признано выполненным. Ведь мы рассказали историю, не прибегая к диалогу в кадре.
Мои недруги-критики много лет спустя, когда посмотрели эту картину на каком-то студенческом фестивале, сказали, что это была лучшая работа Михалкова и что все, что он сделал потом, – гроша ломаного не стоит…
Все-таки надеюсь, что это не так. Для меня остается понятнее и намного ценней оценка моего строгого учителя – Ромма.
Но, как бы то ни было, это первая история, связанная с моим прикосновением к пленке.
«…А я уезжаю домой» (1968)
Что же касается моей курсовой работы во ВГИКе – сюжет там был такой.
Поздней осенью в каком-то южном санатории встречаются случайно два совершенно разных человека: один – художник, другой – простой парень, полярный летчик. Затем они знакомятся с местным жителем – рыбаком Михалычем, человеком постарше, чем они, и по прожитым годам, и по жизненному опыту.
Знакомство это вскоре перерастает в очень дружеские отношения, которые неожиданно омрачаются тем, что в жизни художника, оказывается, имеет место любовная связь с бывшей женой Михалыча.
А парнишке-летчику, никак не желавшему Михалычу зла и безо всякого умысла поведавшему ему о том, с кем встречается его друг-художник, просто не повезло: он остался на всю жизнь с переломанным носом.
Такая вот достаточно банальная курортная история.
Но главным в ней для нас были не сами эти коллизии и сюжетные перипетии, а общая атмосфера, мироощущение, которое ярче всего проявлялось в финале картины.
Четыре человека прощаются друг с другом на вокзале и, несмотря на горечь пережитых обид, кстати имеющих и вполне вещественные следы вроде перебинтованного носа, не испытывают друг к другу ни вражды, ни отвращения. Не потому, что все они такие всепрощенцы или очень нравственные люди, а просто потому, что существует для них нечто большее, лежащее за гранью конкретных, личных, сиюминутных взаимных счетов. И когда вдруг из вокзального репродуктора раздаются звуки «Цыганочки», они с чистым сердцем пускаются в пляс, и этим яростным, чуть «с выворотом», эмоциональным взлетом заканчивается наша картина.