Террористка
Шрифт:
Оля приехала домой около десяти часов вечера. В гостях у Дориана Ивановича был Гончаров. Они умеренно выпили коньячку, раскраснелись и спорили об искусстве. Оля вздохнула, но выдавила приветливую улыбку. Она вообще никого не хотела видеть сегодня, тем более Гончарова.
— Искусство начинается там, где есть образ. Понимаете? — почти кричал Дориан Иванович. — Образ, созданный воображением человека.
— Позвольте, а музыка?
— Так даже понятие есть — музыкальный образ! Конечно, и музыку пронизывает образность.
— А абстрактное искусство?
— А
— Я настаиваю, что есть искусство врача, пекаря, токаря. Все, что делается красиво, — все искусство. У математиков есть понятие — красивая формула. И математика — искусство.
— Ну, — протянул Дориан Иванович, — мы говорим о разных вещах. Если так расширять рамки данного понятия… Оля, ты будешь ужинать? — крикнул Дориан Иванович вслед упорхнувшей дочери.
— Нет, папа, — ответила Оля.
Она была уверена, что через некоторое время в ее комнате появится Гончаров, и не ошиблась. Но что-то ее остановило, когда она уже собиралась было прогнать его.
Он сел в свое любимое кресло. И сидел молча.
— Будете мне признаваться в любви? — спросила Оля.
— В любви? — искренне удивился Гончаров. — Вы б видели себя со стороны. Какая там любовь?
— И как я выгляжу со стороны? — полюбопытствовала Оля.
— Кажется, что в любой момент вы можете рвануть откуда-нибудь пистолет и всадить пулю в лоб.
— Вам-то за что пулю?
— Так, для профилактики.
«Или он дьявольски проницателен, или просто продолжает развивать свою любимую тему», — подумала Оля.
— Будете стрелять? — осведомился Гончаров.
— Нет, не буду. Почему вы такой злой?
— Да вот попался пациент интересный. Разговорил его, настраиваю на любовь к жизни, к людям, к женщинам, цветам, собакам, деревьям…
— Стойте, стойте, — перебила Оля, — что это вы тут городите — люди, женщины. А женщины что, не люди?
— Извините, неточно выразился. Так вот, а он мне заявляет: деревья я любил, люблю и любить буду, а вот людей ненавижу. И видели бы вы его лицо. Я спрашиваю — за что ненавидите? «За терпение», — отвечает. Чувствуете, как созвучно сие заявление вашим мыслям?
— Я ничего подобного не говорила.
— Прямо так, как он, не говорили, но ведь все ваши заявления были просто пронизаны воплем, если разрешите так выразиться, — не хочу терпеть, хочу мстить.
— В общем, да, — призналась Оля.
— И мне стало страшно, Оля, — опустил голову Гончаров, — сидит напротив меня гнусный тип и говорит вашими словами. Не надо лезть в грязь, Оля. Душа очень тонкая материя. Ее не отстирать, не отбелить. Человек постоянно занимается саморазрушением и самосозиданием. Если перевешивает что-то одно — катастрофа неизбежна. Саморазрушаясь, человек отбрасывает старое; созидая себя, он приобретает новые черты, позволяющие ему оставаться человеком.
— Так вы считаете…
— Саморазрушение может быть таким же бесконечным, как и самосовершенствование, —
— Антуан де Сент-Экзюпери, — сказала раздраженно Оля, — как вы помните, был летчик. Больной и пожилой человек, он был сбит над морем, сражаясь за Францию. Тогда как такие гуманисты-прагматики, как вы, отдали Францию немцам.
— Но вы-то, Оля не летчица, а налетчица. Поймите меня правильно, когда женщина, подобная вам, становится президентом компании, а бывший президент, господин Дубцов, исчезает в неизвестном направлении, то возникают определенные вопросы.
— Говорите прямо.
— Пожалуйста. Я уверен, что вас втянули в темную историю. Я знал Дубцова. С чего бы ему куда-то исчезать? Кстати, вы не знаете, куда он делся?
— На правлении «Аттики» обсуждали данный вопрос, — хладнокровно ответила Оля, — мне сказали, что у Валериана Сергеевича возникли проблемы со здоровьем и он улетел за границу заниматься с известным йогом.
— Ну да, — уже мягче сказал Гончаров, — я об этом слышал. И что вас рекомендовал в качестве президента компании Трубецкой, тоже знаю. Но вот насчет здоровья Дубцова… Он о голову кирпичи колоть мог.
— Вот и докололся, — спокойно сказала Оля.
— А вы знаете, Оля, почему я с вами так жестко разговариваю, — усмехнулся Гончаров, — да потому, что и мне приходят порой в голову довольно гнусные мысли. Настолько гнусные, что я с вами поделиться не могу. И гнусные желания тоже. Я грешник, Оля.
— Я так понимаю, ваши терзания к политике отношения не имеют?
— Абсолютно никакого, но я вас хорошо понимаю. Когда начались в стране перемены… как бы поточнее сформулировать. Я понял, что могу делать то, чего раньше не посмел бы. Помните популярную фразочку — разрешено то, что не запрещено, — так вот, я скоро понял, что на самом деле разрешено почти все.
— Покайтесь, Гончаров, вам будет легче.
— Я и каюсь.
— Да нет у вас никаких грехов, — улыбнулась Оля, — какие-нибудь терзания насчет совращенных пациенток.
Гончаров посмотрел на Олю неприязненно. Облизал сухие губы. Передернул плечами.
— Если коротко, — сказал он, — вы мне интересны потому, что идете к своей цели без колебаний. Я так не могу.
— Митя, у нас с вами пошел совершенно дурацкий разговор, — заметила Оля, — я ничего не знаю о ваших грехах, и они мне неинтересны. Но я вижу: вы хотите что-то сказать и боитесь. Ну коль боитесь — не говорите. Что вы все жметесь?
— Вас, Оля, можно любить, а можно ненавидеть.
— Не переживайте, Митя. По-моему, вы всегда оправдаетесь в собственных глазах.