Террористы
Шрифт:
Раз наказанье неминуемо, что ж волноваться? Кто там тебя первым схватит, кто арестует, и станут ли бить, – не имеет значения. Ничего не важно после возмездия, продуманного долгими месяцами. Возмездия жесткого, преднамеренного. Особенно, если план проработан до мелочей, обсужден, выверен, согласован с товарищами. И если сам столько раз прокручивал акцию в голове.
А растерзанный Романов – не твой личный враг. Он для России, матери многострадальной, камень на шее.
Но умно ли при этом самому пропадать?
Глупо, умно ли, так надо. На этом зиждется
Вдруг у Ивана Платоновича, наблюдавшего на Красной площади за растерянным и подавленным метальщиком, мелькнула дикая мысль. В его власти прямо сейчас вернуться в одно из тех самых длинных мгновений после взрыва. Схватить за руку двойника, утащить подальше. Спасти от погони.
Ивану Платоновичу стало жаль не себя, уже пережившего в Шлиссельбурге ледяное ожидание казни. Ему было мучительно, необъяснимо жаль стоящего в стороне бомбиста.
Свершено.
Увезут несчастного в Якиманскую полицейскую часть, после – в Пугачевскую башню Бутырки, оттуда – со всей ужасной неизбежностью в Шлиссельбург, к виселице, к веревке.
Каляев нащупал под пиджаком корпус синхронизатора. Но вспомнив предупреждения Максима, одернул руку и засунул ее глубже в карман.
Лишь когда метальщик спокойно и очень медленно – сам, что ли, желал, чтобы его быстрее поймали? – двинулся прочь от обломков, тут уж наперерез ему рванулись сыщики.
– Держи! Держи!
Заломили руки, согнули. Картуз снова на снегу.
– Держи, говорю, убегит!
– Не убегит! Ух, мать…Окаянный!
– Проверьте, нет ли револьвера, – проговорил охранник жандарму, дрожа. – Ах, нет? Слава Богу! Матерь заступница! И как это меня не убило, милостивый государь? А вас? Ведь мы были тут же! Жаль, не имею права пустить пулю в этого труса!
Еще не известно, кто трус, злорадно думал Иван Платонович.
Уворачиваясь, бомбист хрипел:
– Что же вы крутите, что держите? Зачем теперь держать? Я свое дело сделал.
И в этот момент…
Иван Платонович мог бы держать пари, что не помнил данного эпизода! Совсем не помнил! Поскольку его тогда уже посадили в сани случайного извозчика, повезли по Васильевскому спуску, где он, все еще с заложенными от взрыва ушами, орал что-то революционное, типа «Долой проклятого царя!».
Так вот, да-да, в этот самый момент, все увидели: из арки судебного зданья выскочила великая княгиня Елизавета Федоровна…
12 февраля бомбисту снова сообщат, что свиданья с ним добивается супруга великого князя. Его охватит неуемная дрожь, даже спина вспотеет. Страх перед этой встречей покажется ему несравненно ужасней сцены у Никольских ворот. Он даже подумает, что вдова хочет отомстить за мужа. Например, проткнуть Каляевское сердце кинжалом. Но напрасно.
«Мы смотрели друг на друга, –
Да уж, великая княгиня поведет себя совсем неожиданно в глазах русского общества.
В слезах и печали она заявит, что простила его. Что может уговорить государя сохранить бомбисту жизнь. Лишь бы покаялся перед Господом. Подарит иконку.
Она почти поверит, что Каляев кается сердечно, увидев слезы на лице террориста. Но Каляев, быстро взяв себя в руки и выразив сожаление, что принес боль столь красивой женщине, упрямо повторит: будь у него возможность тысячу раз убить тирана, он столько же раз и убил его.
Они расстанутся скорбно и раздраженно, так и не поняв друг друга.
Разумеется, вовсе не потому, что террористу было в тот момент неполных двадцать восемь лет, а ее высочеству – сорок. Не пройдет и месяца скорби, как вдове захочется построить Марфо-Мариинскую обитель. В память о двух сестрах Лазаря – Марии и Марфе, которые предложили Христу два пути, деятельный и созерцательный.
Так начнется ее собственный крестный путь, вплоть до причисления к лику святых в далеком 1994 году.
Ну, а пока, а пока-то – на Красной-то площади, она, как черная птица, взъерошенная, встревоженная, – в ротонде, но почему-то без шляпы, – приблизилась к тому хламу, который еще недавно был каретою с ехавшим в ней законным супругом ее Сергеем Александровичем.
Здесь уже собралась толпа. Однако люди словно оцепенели.
Великая княгиня, простоволосая, с прекрасным, но бледным лицом, металась от одного зрителя к другому, кричала с легким немецким акцентом:
– Как вам не здыдно! Что вы здесь змотриде? Уходьите, уходьите!
Более всего Елизавету Федоровну задело не то, что люди стоят и смотрят. Пусть бы стояли дальше, пусть бы смотрели! А именно – не снятые головные уборы.
Лакей их уговаривал:
– Постыдитесь, господа, снимите шапки, прошу вас. Помилуйте, не по-христиански получается. Человека убило, а вы!
Полиция пребывала в бездействии.
Вот ваше самодержавие! Так зло думал Иван Платонович, кутаясь в меховой воротник. Не то что страной править, а даже вызвать у народа уважение не могут. А народ не дурак. Уж этот великий князь, прости Господи, таким подонком был, такой отборной сволочью и столько всем нагадил, что даже полиция не шевелится!
Ему стало смешно, когда товарищ прокурора судебной палаты, крадучись, вышел из здания суда, скользнул тенью мимо толпы через площадь. А спустя четверть часа снова появился, но уже на извозчике, и пару раз, – как бы он тут не при чем, – проехал мимо, с ужасом поглядывая на останки.