Террористы
Шрифт:
Ландо гладил аэроплан, как собаку.
К полудню слышалось цоканье копыт, скрип телеги – это приезжал Фридрих с обедом в армейских термосах.
Готовила для рабочих его жена, почтенная фрау Гретхен, которой приходилось сдерживать себя, чтобы не впасть в привычные кулинарные фантазии. Хотя, по настоянию Ландо, она экономила, еда получалась милой, домашней и любезной неизбалованному баварскому желудку.
Она советовала:
– Jeder Arbeiter soll Fleisch zum Mittagessen haben, Herr Lando. Sonst k"onnen sie in der Streik treten. Diese Genossen haben es schon geschafft, den
Поэтому всякий раз на столе пролетариев-авиастроителей появлялось что-то с говядиной, жареной или тушеной, с картофелем или горохом.
И лук, лук, очень много жареного лука.
Максим не боялся забастовок.
Зная местные нравы, он на каждый день заказывал у фермера ведро пива, половину которого мастера выпивали за обедом, а остальное после работы. Ландо ел вместе с рабочими, потом беседовал с Фридрихом.
Фермер казался существом загадочным, но Максим ему нравился, и он бывал словоохотлив. Поэтому за стаканчиком пива он часто пускался в рассказы о своей жизни.
Он был неудачлив в любви, несмотря на наружность достаточно привлекательную и общительный характер.
В гимназические годы Фридрих связался с кухаркой. Она, на излете климакса обожала его, как последнее эротическое сновидение. Пичкала черносливом с медом и дроблеными грецкими орехами для надежности мужских сил.
Затем, в Австрии, где стояла их кавалерийская часть, он пал жертвою ветеринарки, жены коменданта гарнизона. Она впервые подарила Фридриху минет как жертвоприношение.
И, наконец, в Мюнхене раз в неделю сама собой являлась к нему ночевать фрейлейн Гретхен.
Он уже не мог вспомнить, как они познакомились. Кажется, она в его жизни была всегда.
Он путал ее лицо с лицом няни, подававшей в детстве ночной горшок с незабудкой на крышке. И с лицом учительницы латыни в гимназии. А также с лицами всех кассирш, белошвеек, собирательниц тряпья и вышивальщиц гладью, торговавших верхними подушками kleine Kissen – для крепкого сна.
Она домогалась Фридриха год или два, дарила ему идиотские подарки, вроде шкатулки для табака, который он не нюхал. Она поила его наливкой, которую воровала у отца, пекла пирожки с курагою. Короче, брала его долгою осадой, как вражескую крепость. И придя однажды с чемоданом и плюшевым медведем под мышкой, уже никуда не ушла.
Они купили домик с землей по ту сторону летного поля, бывшего выпасного луга для княжеских коз и коров.
– Вы только взгляните, Максим, – негромко говорил Фридрих, кивая в сторону супруги. – Она двигается, как гусыня, откормленная к Рождеству. Я думаю, что наказан ею за грехи юности.
Гретхен оборачивалась покорной спиной, как жирная ослица.
– Возможно, вы преувеличиваете, – осторожно замечал Ландо. Он едва сдерживался, чтобы не улыбнуться. – Ведь в итоге с нами остается та женщина, которую мы заслуживаем. Впрочем, это общее место.
– Ах, Ландо! Как дивно, что вы ничего
Фридрих склонял голову в печали, а Ландо представлял себе фрау Гретхен в виде надувного аэроплана: вот она разбегается, подпрыгивает и, расставив руки, гордо стартует в небеса.
Тактично пропустив «Фоккер» мимо ушей, Максим пытался спасти беседу.
– Но как же вкусна у вашей супруги запеканка, называемая, кажется, «Himmel und Erde»! «Небеса и земля»! Не правда ли затейливо? Тает во рту! Готов поспорить, что это блюдо она посвятила именно вам.
Фридрих казался неутешным.
– Мне? Да разве истинный баварец в состоянии выдержать мешанину из картофеля, яблок и кровяной колбасы? Это вестфальцы придумали. Пусть сами и едят. Она, наверное, в их поваренной книге подсмотрела.
– Не может быть!
– Еще как может! А знаете, что у нее написано на фартуке? Вы не поверите! Теперь-то ничего не видно, я заставил перелицевать. Она вышила гладью: «Wenn die K"uche nicht mehr raucht, wird die Liebe kalt». «Если кухня не дымится, любовь холодна». Как вам это?
– Странно. – Ландо шумно вздохнул. – А мне вот хочется, чтобы за мной поухаживали. – Перед глазами Максима возникло лицо Тани.
Фермер задумался, ища подходящее сравнение, но ничего оригинального не нашел, а поэтому сказал:
– Я тоже не могу забыть вашу Лорелай.
Странно, что Максим так же называл ее, когда они с женой шутливо переходили на немецкий.
Хотя ничего более нелепого, чем златокудрую Lorelei с браунингом наперевес, трудно представить.
А без браунинга?
Максим вспомнил, как, выйдя из швейцарской тюрьмы, Таня поклялась, что покончила с террором.
Она пыталась устроить их быт в духе лучших помещичьих традиций.
Она листала питерский «Журнал красивой жизни». Стараясь жить по моде, тащила его в Мюнхен – покупать какие-то шкатулки, отделанные жемчугом, каминные часы с бронзовыми амурами, настенные серванты и горки в стиле рококо.
Она скупала рисунки Кандинского и Маке, модных художников из общества «Синий всадник». Она угощала немцев сибирскими пельменями, которые они называли «ravioli», под контрабандную «Смирновскую».
А потом, оставив мужчин пить кофей, принималась за вязанье бесконечного шарфа.
Таня нравилась Фридриху. Он вздыхал.
– Женщины, подобные вашей Тане, встречаются или в романах, или никогда. – Он боязливо оглядывался на тучную жену, которая управилась с посудой, и теперь вытирала руки о передник, бросая взоры в его сторону. – Послушайте, Максим, научите меня летать на орнитоптере. Если я хоть раз взлечу, значит, буду считать, что жил не зря. Это же мука, столько лет смотреть, как летают другие! Надо просто подняться в небо, и все станет оправдано и справедливо.