Теряя себя
Шрифт:
Ведь я осталась одна-одна-одна. У меня больше никого нет. Совершенно. И в доказательство этому горькая на вкус тишина, сдавливающая со всех сторон, ведь даже Рэми, притаившийся в одной из комнат, не издает ни звука, будто боясь нарушить мой молчаливый диалог со своей болью и давая мне время привыкнуть, смириться с потерей и отпустить. Отпущу, обязательно отпущу, вот только найду причину, из-за которой я должна двигаться дальше. И это точно не серость наступающего вечера, и не слой пыли, покрывший мою прошлую жизнь, и не ставший вдруг чужим дом. Что-то другое, пугающее и непостоянное, близкое и одновременно далекое, сильное, противоречивое, временами ломающее, но проявляющее какую-то странную извращенную заботу.
Господин — я буду цепляться за него, пока не окрепну и не научусь дышать.
Глубоко
И вот, перестала все же.
Мои шаги почти не слышны, пока я дохожу до кухни и замираю на ее пороге, наталкиваясь на проницательно изучающий взгляд Хозяина, сидящего за столом, в пол-оборота. Его ноги вытянуты вперед, а сам он полулежит на стуле, локтем опираясь о стол и отбивая кончиками пальцев незатейливый ритм. Кажется, он стал еще бледнее, и на фоне черной одежды выглядит болезненно изможденным, словно только вчера победив неизлечимую болезнь. И, наверное, этому есть объяснение — голод, что просвечивает в его взгляде, когда я обнажаю шею, откидывая мешающие волосы назад, за плечо.
— Простите, здесь не убрано, — смущенно шепчу я, замечая стоящую на столе чашку с присохшими к ее дну чаинками. Скорее всего, мама попросту не успела ее вымыть, исчезнув в адской пасти жестокого мира, ведь она щепетильно относилась к чистоте дома и наверняка ей было бы стыдно за этот маленький беспорядок. Чувствую небольшую неловкость перед Рэми, пока убираю чашку и, подойдя к мойке, включаю воду и пытаюсь отмыть ее. Почему-то мне кажется, что его присутствие здесь совершенно неуместно, будто бы мой скромный дом может оскорбить его, замарать, вызвать брезгливость и презрение, ведь наши миры абсолютно разные и по идее не должны были пересечься, но, как назло, пересеклись. На границе жизни и смерти.
Он не произносит ни слова, продолжая сидеть все в той же небрежной позе и, знаю, наблюдает за мной, а я наконец справляюсь с чашкой и, опираясь обеими руками о мойку, опускаю голову и закрываю глаза. Хочется хоть как-то разбавить наступившую тишину, хочется вылить свои мысли и поделиться переживаниями, пусть даже если они его мало волнуют.
— Иногда мне кажется, что я живу чужой жизнью. Что стоит сказать заключительную речь, как опустится занавес и слетят маски. Отлично сыгранная роль останется за плечами, и под громкие овации я вернусь в свою жизнь.
— И какой ты ее видишь?
Улыбаюсь, грустно, ощущая щемящую тоску от осознания того, что как бы я не мечтала, сколько бы не отрицала, я живу, живу, черт побери, именно своей жизнью.
— Не знаю, — пожимаю плечами, отлипая от мойки, и, избегая смотреть в его глаза, сажусь за стол, напротив него. В поле зрения попадают его изящно тонкие пальцы, отбивающие гипнотизирующий ритм по столешнице, и я не нахожу ничего лучше, чем зависнуть на них и продолжить свои жалкие откровения: — Я вижу ее стабильной, хочу быть уверенной в том, что новый день не принесет боли больше, чем принес предыдущий. Я вообще не хочу чувствовать боли, быть как можно дальше от нее, как можно дальше от разочарования и потерь. Я представляю, как живу в маленькой, но уютной квартирке, наполненной яркими красками и лишенной ядовитой пустоты, что поселилась здесь. Оглянитесь вокруг, мой Господин, этот дом умер, умер вместе с мамой, Айрин, мною, — прикусываю губу, обводя взглядом маленькую кухню, и сцепляю руки перед собой, чтобы сконцентрироваться на них. Только на них. Не на всколыхнувшейся в груди боли, не на слезах, вновь вставших в горле, не на жалости к себе, постепенно наполняющей душу. — Я могла бы выучиться в колледже, на воспитателя или учителя, к примеру, а в свободное от учебы время подрабатывать в том же кафе. Я могла бы познакомиться со стоящим парнем, выйти за него замуж
— Нет. Покинув Колонию, ты фактически перестала существовать. У тебя нет юридических прав. Эта квартира отчуждается в пользу государства, — совершенно сухо, словно сидя в зале суда, говорит Рэми, а я понимающе улыбаюсь, обнимая себя за плечи и вглядываясь в дом напротив. Интересно, знают ли люди, догадываются ли вообще, в каком мире они живут и сколько чужих жизней проживают?
— А если вы подарите мне свободу? Разве я не смогу вернуться сюда?
Его молчание красноречивее всех слов, и я горько ухмыляюсь, вспоминая Мадлен. Она до сих пор надеется вернуться.
— Мадлен верит, что, отработав контракт, вернется домой.
— Я не могу заставить ее НЕ верить, это ее право.
— Радует одно, что у нас, несмотря на абсолютную безнадежность, есть хоть какое-то право, — не замечаю, просто не обращаю внимания на слезы, продолжающие скапливаться на линии подбородка, а затем капающие на грудь. Все эмоции перемешались в немыслимую палитру, и я уже не знаю, что является причиной этих слез: потеря ли близких, на могиле которых я никогда не смогу побывать, только потому, что в Изоляции нет кладбищ, а покойников принято кремировать, либо же понимание того, что я никогда не вернусь, да и возвращаться мне уже некуда. А может, осознание того, что теперь у меня есть только Хозяин и весь мой мир сосредоточился именно в нем. Поворачиваю голову в его сторону, разглядывая строгий профиль, и прихожу совершенно к безумной идее. — Мой Господин, — медленно подхожу к нему, опускаясь перед ним на колени и заставляя посмотреть на себя. Кладу озябшие ладони на его ноги и шепчу лихорадочно жарко, то и дело глотая слезы и срываясь на рваные всхлипы: — Вы ведь можете, вы уже делали это, заберите их. Я не хочу чувствовать, не хочу помнить, — мотаю головой, сжимая губы и на миг замолкая. Моя просьба унизительная и жалкая, и весь мой вид не может вызвать ничего кроме как раздражения и злости, но я продолжаю шептать, надеясь на его человечность и понимание. Потому что однажды он не дал мне сгореть. — Я прошу вас, умоляю, заберите их, я не могу больше, я не справлюсь, не смогу, не смогу.
Господи, что я делаю?
— Иди ко мне, ma petite, — Рэми обхватывает мои запястья, помогая подняться, и усаживает на свои колени, зарываясь пальцами одной руки в мои волосы. Он ласкающе поглаживает меня, пока я кладу голову на его плечо и утыкаюсь носом в район его шеи. Не могу не признать, что в его объятиях ощущаю непонятный покой и умиротворение, будто бы и не я всего несколько часов назад билась в истерике, будто бы и не я прошла через очередную потерю. Быть может, всему виной его тихий шепот, проникающий в разум, быть может, нежные пальцы, продолжающие ласкать, быть может, та самая сила, которой он оплетает своих жертв, чтобы они перестали сопротивляться. Но так или иначе я прекращаю всхлипывать и уже внимательнее прислушиваюсь к монотонному шепоту, который переносит меня в другое измерение, где нет разъедающей боли, лишь ее слабые отголоски; нет жгучей безнадежности и горьких мыслей, есть лишь его близость и возрождающаяся вера в то, что я смогу вернуться в свою жизнь.
Благодарно улыбаюсь, проваливаясь в невесомость, и, выпрямившись, откидываю волосы на одно плечо. Он выглядит изможденным, а впереди нас ждет дорога домой. Приспускаю рукав платья, оголяя плечо и шею, и склоняю голову вбок, доверчиво подставляя себя под прохладные губы. Они оставляют на линии ключицы влажные поцелуи, обманывая лаской, а потом заменяются на острые клыки, которые впиваются в мышцы и заставляют меня обронить сдавленный стон.
— Хочу домой…
========== Глава 23 ==========