Теряя сына. Испорченное детство
Шрифт:
Пролистав журнал и пару газет, которые раздали пассажирам, я иду в туалет – проверить, что у там меня с лицом. Щеки не особенно бледные – спасибо солнышку. Глаза немного красные, но пара капель визина, и все пройдет. Поворачиваюсь в профиль и втягиваю живот. Грудь выглядит немного обвислой, но, черт возьми, он тоже уже не юноша.
Начинаем снижаться.
Я все больше волнуюсь. Ремень безопасности тянет, как смирительная рубашка.
Через несколько минут шасси самолета касаются посадочной полосы, в крыльях гудит ветер. В иллюминаторе – деревья с рваной листвой, лоскуты рисовых
Несмотря на нетерпение, из самолета я выхожу последней. Сомнение пригвождает меня к креслу. Что, если я потеряла для него физическую привлекательность? И еще я боялась показать свое волнение. Когда проход освободился, я потянулась, взяла сумки и сошла с самолета.
Вижу его почти сразу. Он стоит, прислонившись к стене. Несмотря на то что он загорел до черноты, он все равно самый светлокожий человек в этом аэропорту. На нем шорты цвета хаки «Л. Л. Бин» и футболка из «Хард-рок-кафе». Почти десять лет прошло, а стиль его одежды не изменился. Волосы слегка поредели, на лице очки в металлической оправе – это что-то новенькое, – но он по-прежнему худощав.
Увидев меня, он улыбается, идет навстречу. Мы обнимаемся.
– Привет, красотка! Как дела?
Честным ответом было бы «не так уж и хорошо», но я улыбаюсь и киваю. Все, дескать, в ажуре. Мы направляемся к пункту выдачи багажа. Он идет быстро, я стараюсь не отставать. Вслушиваюсь в обрывки фраз: «… прямо на пляже… очуметь можно… чертовы каннибалы… в голове не укладывается…»
У меня ощущение, что я провалилась в прошлое. Как будто не было этих лет обиды, возмущения, бессонных ночей, вопросов «а что, если?». Мы снова общаемся как близкие друзья, и я не понимаю, как рассказать ему свою печальную историю. Возможно, подходящий момент никогда не появится.
Мы забираем мой чемодан и доску для серфинга.
– А это что такое? – Филипп секунду глядит на доску, затем пускается в разглагольствования о чумовой группе, на концерт которой он ходил на прошлой неделе. Мне не удается рассказать ему о том, как серфинг спасает мою жизнь.
На улице жарко. Город внизу затянут смогом. Воняет выхлопными газами. Я немедленно покрываюсь потом.
Филипп кладет мои сумки в багажник своей машины. Я как бы случайно касаюсь его, проверяя реакцию. По телу бегут мурашки. Под ложечкой возникает знакомое ощущение. Это хорошо. Значит, все по-прежнему. Я уже представляю нас в постели, без одежды.
Над Явой идет дождь. Крупные капли шлепаются в воду рисовых полей, барабанят по крыше машины, разбиваются о ветровое стекло, стекают вниз, подгоняемые дворниками. Сквозь серую завесу проступают вулканы. На переднем плане, словно предгорья, высятся небоскребы.
Говорят, на Токусиме кошмарные водители, но такого дорожного беспредела, как здесь, я не видела нигде. Обгонять можно, только написав завещание. Дистанцию никто не соблюдает.
Филипп перестраивается из ряда в ряд, ловко объезжает бродяг, которые, кажется, просто мечтают размазаться по его блестящему синему капоту, и бэтджеки – трехколесные педальные экипажи, которые сохранились
Филипп едва не задевает очередного бэтджека и качает головой:
– Эти безумцы…
Видимо, годы, проведенные в странах третьего мира, научили его хладнокровию.
Город весь серый от дождя, и я вздыхаю с облегчением, оказавшись в квартире Филиппа, выдержанной в неярких розовых и лиловых тонах. Я дала щедрые чаевые швейцару, на что Филипп вскинул брови. А ведь он не знает, что мне впору самой идти с протянутой рукой.
Он бросает ключи на стол и снимает мокрую футболку. Он по-прежнему худой и жилистый. Он поднимает руки, и я могу пересчитать его ребра. Могу, но не считаю. Мой взгляд скользит по волосяной дорожке, идущей вниз от пупка и исчезающей в его шортах.
– Выпьешь чего-нибудь?
Было бы невежливо отказаться.
– Почему бы и нет. Стакан вина, если можно.
Он достает бутылку из холодильника, (холодильник американский, работает едва слышно), находит два бокала. Бутылка открывается без всяких проблем. Ни капли мимо, в обоих бокалах вина поровну. Наверное, у Филиппа большой опыт.
Протягивая руку за бокалом, замечаю, что она дрожит. Любуюсь прекрасным цветом вина.
Филипп поднимает бокал, потирает подбородок и говорит:
– Ну, за встречу!
Мы чокаемся. Настоящий хрусталь. Вино на вкус – дым и цветы. Пальцы ног начали гореть, но, несмотря на напряжение, я держу себя в руках.
Мы устраиваемся на уютном кожаном диване, между нами – сантиметров пятнадцать. Он притопывает ногой. Мне хочется положить руку ему на колено, чтобы он перестал.
Вдруг он вскакивает как ужаленный – забыл включить музыку, – и комнату заполнил звук виолончели, самого печального в мире музыкального инструмента. Поставив компакт-диск, он подходит к окну и отодвигает штору.
– Знаешь, – говорит он, глядя на дождь, – я очень рад, что ты приехала.
Мне хочется встать и обнять его сзади, но я подавляю этот порыв и говорю:
– Как твоя семья?
– Нуала рассталась с Ником. Я тебе не писал об этом?
– Нет. – Я помню, как восхищалась этой парой и завидовала им.
– Да. Нуала решила, что ей нужно «найти себя». Уехала в Калифорнию, бросив Ника с пятью детьми.
У меня голова идет кругом. Такое чувство, будто сейчас стошнит. Я допиваю вино и наливаю еще.
– Как она могла так поступить?
Мне кажется, что я это только думаю, а не говорю, но Филипп оборачивается:
– Не знаю. Но у меня семейка – настоящие лемминги! У них одно мнение на всех, и они поддержали ее. Сказали, она поступила правильно. – Он качает головой.
Я больше не могу слушать.
– Я потеряла Кея, – говорю, опустив голову.
– Что?
– У меня был сын, – слова даются мне с большим трудом, – и я его потеряла.
Я начинаю рыдать, и слезы льются как тропический дождь. Мой бокал опять полон. Филипп похлопывает меня по спине: «Эй, эй, все хорошо, все уже хорошо», как будто я проснулась от кошмара. По лицу текут слезы, сопли. Глаза щиплет. Вся моя тщательно распланированная процедура соблазнения летит ко всем чертям.