Тесные комнаты
Шрифт:
– Я, похоже, перегнул палку, Сид... Лучше и не ходи к нему, давай вообще его забудем. Ты ведь прав насчет того, что если мы его убьем, то так будет только хуже.
Но эта неожиданная перемена со стороны Гарета последовала слишком поздно: его жестоких и уничижительных слов было уже не забрать назад.
– Нет, Гарет, я все решил. Завтра на рассвете я отправлюсь к нему и поступлю так, как мне покажется правильным.
– Пойди сюда, - произнес Гарет.
– Подойди, говорю, и обними меня.
– Я больше не твой... Ты своими
– Значит, у тебя есть другой с кем тебе лучше?
– Гарет оставил свой обычный насмешливый, заносчивый тон. Голос его теперь дрожал и в нем звучали истерические нотки.
– Мне кажется, я понял, что... Знаешь, Гарет, по большому счету... Ну, как бы тебе сказать...
Сид, сам того не заметив, уронил слюну, и она капнула ему на руки, в которых он непроизвольно крутил шляпу.
– Думаю, что если человек, кем бы он ни был, посвятил свою жизнь тому, что ждал и преследовал, шпионил, изучал, подстерегал и выслеживал меня, то может он и есть тот, к кому ведет мой путь.
– Значит, вы с ним все-таки заодно.
– Не в этом смысле, и никогда не были, ты знаешь. Но как можно прятаться, увиливать и убегать от того, для кого весь смысл жизни - настичь тебя. По большому счету, он посвятил мне всего себя, пойми.
– Нет, не понимаю.
– Как тебе еще объяснить. Я даже себе не могу объяснить такое. Подумай о том, чего это стоит, как это сумасбродно, к чему приводит и так далее. Я хочу сказать, слыхано ли такое, чтобы один человек всю жизнь только и думал о ком-то, а тот ему ни разу и доброго утра не пожелал.
– Не совсем так: этот "кто-то другой", как ты себя называешь, ударил его по лицу прямо на выпускном, когда он произнес торжественную прощальную речь. Это посерьезней, чем пожелать доброго утра
– Ты и правда сегодня со мной жесток, Гарет...
– Ты меня больше не любишь, Сид.
Сидней что-то беззвучно произнес губами и сделал шаг к своему другу.
– Я в том смысле, Сид, что ты не любишь меня так сильно, как любит тебя салотоп.
– Но я все равно тебя люблю.
– Этого мало. Для меня. Я хочу, чтобы меня любили очертя голову, как он тебя.
– Не говори так, - мучительно воскликнул Сид, - зная, что я собираюсь убить его ради тебя...
– Нет, вот что, Сид... Если ты его прикончишь, ты должен будешь сделать это ради себя и только ради себя. Насчет убийства этого сучьего отродья, я не могу тебе приказывать...
– А знаешь, Гарет... Ты и правда совсем поправился. Ты теперь совершенно здоров. И тебе больше не нужны никакие сиделки, ни няньки, ни кто. Спорить могу, тебе сейчас только дай скакуна чистокровку, ты на нем как ветер понесешься по треку.
– Что значит я здоров, тупой ты сукин сын... Разве ты не знаешь, что я ненормальный потому что люблю тебя до одури ...? Разве от этого можно вылечиться...?
Гарет,
– Тогда почему ты помыкаешь мной и делаешь больно? Теперь мне придется совершить убийство, и ты это знаешь. Ведь если я его не убью, ты не будешь меня любить... Сидней оттолкнул от себя Гарета, а когда юноша вновь попытался его обнять, воскликнул: "Нет, не приближайся... Я уже решил, что пойду к нему и все между нами решу, так что не испытывай меня ".
– Он ведь убьет тебя, Сидней, пойми.
И выкатив глаза, Гарет закричал: "Он тебя пустит на мыло. Выварит в своих бочках..."
– Значит так этому и быть, пускай все кончится быстро и сразу.
– Ты меня больше совсем не любишь, Сид?... если так, скажи прямо.
Гарет протянул к нему руки, как человек, оставшийся на пристани, тянется вслед тому, кто стоит на корме уходящего корабля.
– Скажу тебе завтра, - ответил Сидней, поворачиваясь к двери, - если мне доведется.
Ночью накануне дня развязки Рой был накурен травой, которою он безостановочно дымил уже целые сутки - это была сильная, хорошая дурь, такая что у него охрипла глотка, вспотели ладони и, в довершение, помутнело в глазах.
Сидя в своем лучшем кресле с мягкой обивкой и массивными подлокотниками, он внезапно перестал что-либо видеть. Рой выждал несколько минут в темноте, а потом вновь прозрел - как будто в сумерках сработала автоматическая лампочка - вот только оказалось, что он глядит прямо на Браена МакФи, стоящего перед ним в торжественном костюме, в котором того похоронили. Гортань Роя была так обожжена травкой, что он даже не смог ничего произнести.
Браен приблизился. Рой уже и забыл, как он был красив. Особенно ему забылось, как спадали на белое, спокойное чело юноши густые, коричневато-медные волосы, как отчаянно краснели, становясь почти бордовыми, его щеки и губы, какую форму имела та самая ямочка у него на подбородке. Вот только глаза Браена были сейчас другими - может быть из-за освещения в комнате или из-за собственного состояния Роя, эти глаза казались лишь глубокими расщелинами, в которых не было ни отблеска ни движения.
Браен взял его правую руку и несколько раз приложил ее к своему лбу и к лицу, каждый раз к новому месту, а затем, опустившись на пол, обнял его колени и ступни.
Рой не услышал от Браена ни слова, однако он был уверен, что тот передал ему некое послание. В следующую минуту к салотопу вернулся голос и он, кто в жизни своей никого ни о чем не умолял, взмолился перед гостем, чтобы тот не требовал подобного... Но в этот миг Рой со всей ясностью понял, что повеление исходит от того, кого уже нет среди живых и чье слово закон. Рой Стертевант мог распоряжаться здесь, по законам этого мира, однако там, куда теперь перешел Браен МакФи, законы были иными.