Тевтонка

Колотилина Октавия

Кровь не шла. Безголовое тело продолжало плеваться огнём, лучи выскакивали из правого наруча. Все попадали носами в ил. Бриан же прыгнул вбок, ударом кулака свалил призрака на пол, бухнулся на колени и рассёк туловище на две половины.

Из обрубка били молнии. Внутри не оказалось кишок, лишь диски с угловатыми узорами и гладкие верёвки.

Мертвец.

Адский огонь продолжал поливать потолок, кирпичи от него взрывались, осколки чиркали по спинам, пока Бриан не разрубил колдовской наруч.

— Как бы туннель не обвалился! — крикнула Грета. — Прочь отсюда.

Они с отцом Антонио

подхватили под мышки Поля и оттащили подальше. Тот очнулся, завыл от боли.

— А где Густав? — спросил вдруг Бриан.

Одо видел, как пьянчуга бежал назад, во тьму: похоже, призрак свёл его с ума.

— Пойду приведу, — бросил молодой рыцарь и метнулся вниз по коридору.

— Стой, надо выходить наружу! — закричала Грета, но широкая спина уже скрылась за поворотом.

Грета достала из сумки плащ, на него положили Поля. Отец Антонио заохал, осматривая рану: что за небывалое оружие? Адский огонь прожёг пластины бригантины и кольчугу насквозь, слева под рёбрами зияла дыра. Раненый настаивал, дескать, это был сам дьявол, и черти здесь повсюду.

— Типичный упырь, — возразил Одо. — Нам бы серебра и чеснок!

Он начал, брызжа слюной, перечислять повадки вурдалаков да как те любят нападать из темноты.

— Мол-чать, — раздельно произнесла Грета и так прищурилась на болтуна, что на полминуты действительно наступила тишина.

Вода журчала совсем рядом, журчание складывалось то в тиканье, то в нечто, похожее на шарканье. Вернётся ли Бриан? Зря он пошёл один.

— А ты, Генрих, случаем, не из них? — подозрительно спросил Одо. От греха он обходил «упыря» кругом, крестил и плевал в пол. — Ведь не рассказал, как с того света вернулся. Говоришь, валялся под стеной и помирал? Почему же очутился у конюшен через две недели?

Грета помогала отцу Антонио ворочать Поля, чтобы наложить перевязь. Она сказала:

— Помню, после замка стеклянных колдуний я снова падал со стены Мариенбурга, рёбра опять разрывало болью. Земля воткнулась в грудь, как копьё. Уже теряя сознание, заметил, что к животу ползёт толстый корень — сам ползёт, вылезает из грязи, и другие за ним. Корни опутали меня с головы до пят. Через миг я оказался в просторном коридоре со светильниками. Повсюду трепетали на сквозняке нежные росточки, пахло грушами и земляникой. Я пошевелил рукой в перчатке, под ней звякнуло: рядом валялся арбалетный болт. От ран не осталось и следа. Мне удалось встать, поднять меч. Мимо пробегали странные белые насекомые, по форме — что капля, но с муравьиными ножками. В стене напротив открылось круглое окно. За ним чернел наш оружейный склад, кнехт вёл под уздцы коня, веяло сеном. Я влез в это окно и очутился в замке. Тогда мне показалось — прошло не больше десяти минут после падения, куда девались две недели — понятия не имею.

Одо с подозрением всматривался в лицо рассказчика. У Греты был стальной взгляд. Не в том смысле, что им можно капусту рубить. И не в том, что его много раз совали в пекло, а потом дубасили молотом. Скорее в том, что его нельзя сломать, лишь согнуть немного, но он обязательно выпрямится и стукнет по лбу.

— Вижу, что не врёшь, — фыркнул Одо. — Но темнишь.

Раздались мерные шаги: из-за поворота показался Бриан. Он не нашёл Густава.

Вот

бедолага! Заблудился. Может, на обратной дороге его поискать?

Поля положили на плащ и понесли. Надо идти вперёд, письмо жгло грудь отца Антонио. Скоро рассвет. Если они выберутся засветло, то могут сразу наткнуться на татар, и тогда комтур не увидит дым с Данцигской башни.

А потом что — снова сюда лезть? Бр-р, не хотелось бы. Но как же Густав?

Густав фон Шёнборн. Блёклая спутанная борода, отросшая намного длиннее, чем разрешено по Уставу, лиловые жгуты под глазами. В Орден старый вояка вступил после тридцати шести, когда жена с дочерью погибли от красной лихоманки. Если пиво заканчивалось раньше, чем наступало полное блаженство, он рассказывал о турнире при дворе императора Карла, о минаретах Акры.

Четыре года назад Густав участвовал в подавлении бунта под Щитно. Крестьянам запрещалось иметь дома жернова, новый закон предписывал возить зерно на тевтонскую мельницу и платить. За ослушание полагалась смерть для всей семьи.

Кнехты вломились в хату под тростниковой крышей, перерыли тряпьё, кинули посреди земляного пола ручную меленку. Теперь следовало «изничтожить гнездо ехидны», как выражался великий маршал.

Молодая полячка в красном платке прижимала к себе карапуза и двух светленьких девочек, которая постарше — с плетёным распятием на шнуре.

Густав потряс перед ними круглыми камнями:

— Твоё? Молола?

Баба замотала головой. Рыцарь выгнал кнехтов: «Ну, пошли, пошли отсюда. Не её, значит, меленка».

Всякий раз на этом месте он заливался пьяными слезами и требовал ещё пива. Потом шептал о том, как командир хоругви велел поджечь дом старосты, как за волосы волокли ту самую девочку с плетёным распятием. Как кинули её в огонь…

На Густава донесли, он лишился пояса и золотых шпор. С той поры и скатился.

— Конечно, любое дело на пользу Ордена — благое, — обронила Грета, перехватывая поудобнее край плаща, — но жечь деревни католиков, костёлы? Детей убивать? После такого местные и обзывают немецких рыцарей псами.

— Своих баронов пусть обзывают, — возразил Антонио. — Шляхтичи сами-то хороши — скажешь, они мало деревень польских пожгли, которые под нашими были? А князь литовский католичество принял, да потом избил сотню младенцев во Пскове.

Он затянул на латыни: «Темна юдоль сия грешная, лишь за гробом утешение, и виноградная лоза протянется страждущему…»

— И войдёте в Царствие Небесное, — подхватила Грета, но тут же смолкла и нахмурилась. Перед глазами стояла стеклянная женщина.

Отец Антонио перекрестился, отвернулся, пошуршал рясой. Что-то булькнуло.

— Литовская истинная вера не совсем истинная, — встрял Одо, тряханув носилки. Поль взвыл. — Они самовольно крестились, а это не считается. На местной вере нет добротного немецкого клейма. Теперь Ордену предстоит их обратно раскрестить и огнём и мечом пролить свет учения заново. Умники — берутся, за что не знают, переделывай потом. Великий маршал каждый раз это говорит, когда в строю стоим, у меня уже из ушей лезет. Ты, Генрих, чем слушаешь? Гульфиком?

— Язичиники! — вскричал вдруг Поль. — Мы им несиём эту, как её… кирест! Чьего они нас бьют?