Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь

Грацианский Н. П.

Завоевание это двигалось вперед, как волна прилива, то набегая, то снова отступая. Когда приходила армия крестоносцев, орден распускал свое знамя. В путь отправлялись осторожно, посылая вперед особых, хорошо своему делу обученных лазутчиков. Враг почти всегда бывал захвачен врасплох. Войско занимало какой-нибудь искусно выбранный пункт, на холме, откуда открывался свободный вид на окружающую местность, и принималось копать рвы и строить палисады, Так возникала крепость, у подножие которой размещалась деревушка. В деревушке этой, где каждый дом строился как блокгауз, селились пришедшие с крестоносцами колонисты. Это были рабочие или земледельцы, покинувшие родину в сопровождении своих жен и детей и с крестом на груди явившиеся искать счастья в новой земле. С работами надо было торопиться, ибо ни один такой крестовый поход не продолжался более года. Когда крестоносцы уходили, крепость немедленно подвергалась нападению жаждавших мести врагов; им нередко удавалось взять ее приступом и сжечь, и тогда они, разорив деревушку, снова захватывали только что было покоренную немцами территорию; а рыцари, запершись в своих замках, с тревогой ждали известий о прибытии новой помощи. Эти приливы и отливы повторялись так часто, что к ним волей-неволей приходилось приспособляться. Немцы строили на крутых холмах и на островах убежища, где колонисты искали приюта при всяком сигнале тревоги, и эти стремительные отступление повторялись так часто, что кабатчики получали особые привилегии «для себя и своих потомков» на продажу крепких напитков в местах убежища.

Первые, и в то же время самые прочные, свои поселение рыцари основали на Висле, в том углу, который она образует между устьями Древенцы и Осы. Кульм и Торн были ими заложены уже в 1232 году. И теперь еще Кульмерланд переполнен памятниками, красноречиво говорящими об эпохе завоевания,

и путешественника там ждут поразительнейшие впечатления, о которых редко кто в самой Германии имеет должное понятие. В октябре 1877 года, оставив железную дорогу в Тересполе, недалеко от левого берега Вислы, я шел к парому, на котором переезжаешь реку против Кульма. Вечерело. На востоке небо было покрыто серыми и черными тучами, громоздившимися друг на друга; но на западе горизонт горел прозрачно-золотистым светом, и там до мельчайших подробностей вырисовывался тот обрывистый холм, где высятся колокольни Кульма. Переехав реку, вы по крутой дороге поднимаетесь к городу, который Висла с одним из своих притоков так охватывают, что он кажется гористым островом, брошенным среди бесконечной равнины. Обогнув часть старинных городских стен, вы попадаете в длинный и узкий подземный ход, с массивными сводами, который выводить вас внутрь города; там вы, не помня себя от изумление, переходите от древних церквей, гордо поднимающих к небу свое высокое чело, к ратуше, которая со своей сквозной башенкой как будто явилась сюда из Италии, пока не попадаете, наконец, в новую часть города с ее уныло-однообразными домами. Эти церкви и ратуша говорят вам о мощных рыцарях, принесших на прусскую почву воспоминание со всех концов мира; а новые дома, выстроенные при Фридрихе II по присланному из Берлина плану и выровнявшиеся как шеренга солдат, представляют собой рядом с поэтическим величием обладавшего мощной фантазией старого века прусскую прозу и дисциплину. И такими противоположностями полна вся эта страна между Кульмом и Торном, которую я изъездил по совершенно невозможным дорогам, где лошади должны месить копытами жидкую грязь: прусское правительство не слишком заботится о своих восточных провинциях, что с его стороны, может быть, и не совсем благоразумно. Когда вы стоите на этой слегка волнистой равнине, усеянной маленькими озерами и громадными валунами, под которыми древние пруссы погребали пепел своих мертвых, то почти всегда глаз ваш открывает где-нибудь на обширном и мрачном горизонт силуэт колокольни или развалины. Это будут то массивные каменные стены Папау, с их обложенными кирпичем стрельчатыми арками; то Кульмзе, маленькая деревушка у подножия двух колоссальных церквей с могучими башнями, высящимися над порталами; то, наконец, Торн. В Торне дивишься остатками замка с его циклопическим фундаментом и могучими стенами, которые до сих пор хранят следы пожара, разрушившего замок в XV в.; ратуше, представляющей собой один из самых гордых памятников немецкой городской архитектуры, и трем церквам, где кирпич совершает чудеса. Филолог и историк заинтересуются в них двумя любопытнейшими надписями: одна считается прусской, но до сих пор не прочитана, другая писана по-арабски и служить орнаментом одного из порталов. И каким жалким кажется настоящее, когда глядишь на эти могучие памятники прошлого, которые так же пристали окружающим их городам и деревушкам, как пристало бы вооружение саженного рыцаря хилому ребенку.

После покорение Кульмской области завоевание пошло по Висле, вдоль которой возникли крепости, командующая над всем ее течением: Торн, Кульм, Мариенвердер и Эльбинг. Вместе с тем рыцари получили возможность сноситься морем с Германией; это было для них важно, так как на суше они были отрезаны от нее славянским княжеством Померанией, представлявшим собой для них ненадежного соседа. Поморяне смотрели на утверждение немецких завоевателей в славянской земле с беспокойством, имевшим свои основания. Война, объявленная ордену князем Святополком в 1241 г., была сигналом первого возмущение пруссов; оно длилось одиннадцать лет и было ужасно. Рыцари победили, и шум этой победоносной борьбы привлек новых крестоносцев, среди которых появился в 1254 г. чешский король Оттокар. Тогда в первый раз христиане проникли в священный лес Ромове; тогда же был построен Кенигсберг; городской герб, где изображен рыцарь в шлеме с короной, так же как и самое имя города, до сих пор хранят память о чешском короле. Оттокар рассказывал потом про себя, что крестил целый народ и перенес границы своего государства до Балтики; но это была только похвальба, за которой вообще не стояло дело у шумливых, но ленивых средневековых славян. Зато рыцари, «пользуясь как нельзя лучше приходившей к ним подмогой, вели дело завоевание самым настойчивым и серьезным образом. Едва было усмирено первое восстание, как они послали колонистов за Куришгаф и основали там Мемель. В 1237 г. они принимают в себя орден Меченосцев, завоевавший Ливонию, и начинают мечтать о господстве над всем восточным побережьем Балтийского моря, вдоль которого их владение тянутся уже почти на 100 миль. [12] Но прусская земля вовсе не была еще замирена, и через семь лет после похода Оттокара там все опять было готово к новому восстанию. В лесах держались тайные совещание, великий жрец снова заявил о своем существовании, и дубы заговорили. Дети знатных пруссов, отданные орденом в монастыри на воспитание, бегут тайком на родину. Рыцари чувствуют приближение грозы и думают предотвратить ее жестокостями: один из сановников ордена приглашает к себе на обед большое общество знатных пруссов, казавшихся ему подозрительными, напаивает их допьяна, потом уходит, запирает за собой дверь и, как говорит Дюсеург, обращает в пепел и замок, и пруссов. Но все это ни к чему, и мятеж вспыхивает еще ужаснее, чем в первый раз: магистр Ливонии разбит литовцами, Курляндия освобождается, померанские князья, забыв о своем крещении, помогают пруссам против немцев; замки ордена падают один за другим, и в продолжение 10 лет несчастия следуют за несчастиями. Наконец, утомившись и испытав огромные потери, мятежники начинают слабеть; но рыцарям пришлось употребить еще 10 лет на возвращение утраченной территории. Избиение пруссов идет при этом не прекращаясь, и борьба оканчивается только тогда, когда ятвяги, маленький народец, живший в самой глубине лесов за главными озерами этой местности, признают себя побежденными и, не желая подчиняться игу рыцарей, переходят с своим вождем, грозным Стардо, в Литву. Над этим уголком земли, где славяне оказали последнее, отчаянное сопротивление врагу, с тех пор тяготеет какое-то проклятие, и там, где некогда теснились деревушки ятвягов, теперь расстилается Иоганнисбургская пустыня.

12

Слияние двух орденов было тоже делом Германа фон-Зальца. Епископ Альбрехт и Меченосцы очень быстро достигли необыкновенных успехов в своих предприятиях; но еще при жизни Альбрехта крупные опасности стали угрожать существованию основанного им ордена. В Ливонии верховная власть принадлежала епископу, а не ордену. Недовольные этим Меченосцы стали требовать себе особых привилегий и части завоеванных земель. Епископ должен был сделать им важные уступки. Сверх того, немецкой колонии угрожали литовцы и русские. Сильно теснимый этими врагами, Христиан призвал себе на помощь датчан. Скандинавам эти страны уже раньше были знакомы, и, придя туда, они вскоре под предводительством Вальдемара сделались грозными соперниками ордена. В 1219 г. Вальдемар заложил Ревель и овладел частью Эстонии. После смерти Христиана затруднение еще увеличились: литовцы и русские стали нападать с удвоенной силой; Вальдемар, который на некоторое время лишился было своих владений, снова потребовал себе Эстонию; в самом ордене дисциплина была совсем расшатана, и он, по-видимому, был накануне распадение. Тогда Меченосцы отправляют посольство к Тевтонским рыцарям, предлагая им слиться с ними. Герман по обыкновенно не торопится. Он вовсе не хотел получить от Меченосцев в наследство все их запутанный отношения; особенно не нравилась ему война с Данией. Он ждал, чтобы какая-нибудь крупная неудача Меченосцев в войне с литовцами сделала их более сговорчивыми, так как сначала они и слышать не хотели об уступке северной Эстонии датчанам. После поражение, испытанного Меченосцами в 1236 г., папа из Витербо, где при нем был и Герман, сам повелел слиться обоим орденам в один. Когда дело было кончено, Герман сообщил Меченосцам, что он взял на себя обязательство возвратить Эстонию Дании. Протестовать было слишком поздно. Меченосцы, образовали особое отделение в Тевтонском ордене, и Ливония получила своего отдельного магистра. Соединение двух орденов было вообще событием крупной важности, а для нас имеет особый интерес, потому что в этой старой истории выступают на сцену и немцы, и скандинавы, и русские, т. е. все главные участники в той борьбе из-за Балтийского моря, которая началась в средние века, продолжалась в новое время и не кончилась еще до сих пор.

Эпоха этой борьбы является героическим веком ордена. В эти ужасные годы рыцарей поддерживает вера. Замок их осажден; им неоткуда ждать помощи,

и они бьются с отчаянием в сердце; голод заставляет их есть лошадей и сбрую, но тем пламеннее молитвы, которые воссылают они Богоматери. Прежде чем броситься на врага, они каются, подвергая себя при этом беспощадному бичеванию. Охваченные экстазом, они молят небо о чудесах, и чудеса не заставляют себя ждать: весь Дюсбург полон рассказами о них. Накануне одной из самых кровопролитных битв с восставшими пруссами Дева Мария является одному рыцарю, который особенно усердно служил ей, и говорит: «Герман, ты скоро будешь с Сыном Моим». На другой день Герман, бросаясь в самые густые ряды врагов, сказал товарищам: «Прощайте, братья, мы больше не увидимся! Матерь Божия призывает меня в мир вечный!» Один прусский крестьянин, видевший эту битву, где рыцари были обращены в бегство и грудами падали под ударами врагов, так закончил свой рассказ о ней: «Тогда я увидел женщин и ангелов, несших на небо души братьев; ярче всех сила душа Германа в руках Святой Девы». Другой раз, вечером, после битвы, жена одного из колонистов, видя, что муж ее не возвращается домой, пошла разыскивать его на поле сражения. Она нашла его еще живым, но не могла уговорить подняться и идти с ней. «Я только что видел Св. Деву», сказал он; «две жены сопровождали ее, неся светильники, а она шла и кадила над телами умерших; подойдя ко мне, она сказала: «Радуйся! еще три дня, и ты вознесешься в жизнь вечную». И раненый, хотел умереть на поле битвы.

Крепкое племя были эти завоеватели. Один рыцарь износил на своем веку несколько кольчуг; и многие не снимали с себя вериг ни днем, ни ночью. Колонисты — мужчины и женщины — были того же закала, как и рыцари. По общему правилу жены погибших на войне должны были немедленно снова выходить замуж за первого попавшегося холостяка, ибо выше всего ставилось спасете колонии. Однажды в Кульме две женщины, идя в церковь, увидели совсем оборванного, но очень хорошенького мальчика, игравшего в бабки; обе захотели взять его с собой; поднялся спор; но, наконец, более ловкая успела его оттягать, отвела к себе в дом и прилично одела. Затем священник обручил эту интересную чету, а с течением времени была сыграна и свадьба. История этих двух женщин, отбивающих друг у друга мужа по дороге в церковь в пустынном городке, представляет одну из разительнейших черт всей истории этого края, где требование «борьбы за существование» возвращают христиан XIII в. к условиям первобытной жизни.

К концу XIII в. колонисты и рыцари окончательно выиграли свое дело. Их замки и города прочно утвердились на прусской почве — и остаткам побежденных никогда уже не шевельнуться. Сначала завоеватели щадили пруссов, оставляя за крестьянами их свободу, а за знатью ее положение, если только те принимали крещение; они отдавали туземных детей учиться в монастыри; но воспитанные там пруссы явились потом самыми опасными врагами рыцарей. Зато во время восстаний и после них побежденные были поставлены совершенно вне закона; огромное число их немцы истребили мечем, а оставшихся в живых они по своему усмотрению расселили по разным округам, где они разделили их на классы уже не по степени знатности, а по прежнему их поведению относительно ордена, разбивая таким образом сразу и связь их с родной землей, и старый общественный строй. Орден оказывал некоторое внимание тем из прусских знатных родов, которые не участвовали в восстаниях и тем заслужили себе право на свободу и почет; он брал также пруссов на некоторые общественные должности; но число этих привилегированных лиц было ничтожно; масса же побежденных очутилась в положении, близком к рабству.

Эти христианские завоеватели не хотели видеть в побежденных даже просто людей с такою же душой, как у них самих, о спасении которой следовало бы подумать. С самого начала войны папа жаловался, что рыцари оставляли пруссов пребывать в язычестве, и орден сохранил до конца это равнодушие. Дюсбург, описывая древние нравы пруссов, рассказывает, что гостеприимство считалось у них неполным, если весь дом, муж, жена, сыновья и дочери не напивались допьяна вместе с своим гостем, что жены у них являлись не более как купленными служанками, которые не обедают даже с мужьями и каждый день моют ноги хозяину и прислуг; что мировая сделка в случае убийства допускалась только после того, как убийца или кто-нибудь из его близких сам падал под ударами родственников жертвы. Эти обычаи XIII в. мы находим в силе и в XV. после того поражение, которое заставило орден стать вассалом Польши, гроссмейстер Павел Руссдорф предпринял исследование причин глубокого падение своей страны и просил всех сведущих лиц высказать об этом свое мнение. Один картезианский монах написал тогда нечто вроде увещания, где он упрекает орден за его грехи и прежде всего за поведение относительно простого народа, особенно же пруссов, которых он называет бедными пруссами. Пруссы, говорит этот свидетель, сохранили свои языческие обычаи, и как же могло бы быть иначе? Их господа говорят священникам, которые думают их обратить в христианство: «Пусть пруссы остаются пруссами». Они мешают им ходить в церковь, обременяют барщиной даже в праздники и заботятся только о том, чтобы вымотать из них как можно больше денег и работы. Они на каждом шагу берут с них клятвы и на каждом шагу вводят их в клятвопреступление, ибо этот грех, влекущий за собой вечное осуждение, искупается ничтожною пенею. Они допускают в дни прусских свадеб сатанинские танцы, где женщины одеваются мужчинами; благодаря им, умножаются убийства, «обычные в Пруссии», ибо вира так низка, что дешевле убить человека, чем купить лошадь; убийства эти случаются чаще всего на оргиях, когда целые семьи перепиваются и вступают в драку друг с другом.

Этот картезианский монах, друг ордена, говорит то же самое, что говорят и его враги. Около того же времени епископ познанский обвиняет рыцарей, что они оставляют две трети пруссов в заблуждениях язычества и посылают этих варваров на войну против своих христианских соседей. Действительно, орден постоянно брал пруссов в солдаты, м наборы не меньше, чем рабство, способствовали вымиранию туземного население. Надо прибавить к этому, что пруссы, как всегда бывает в подобных случаях, сохранив все свои варварские пороки, очень скоро переняли и многие пороки победителей. Под влиянием этих разлагающих начал, к которым в XV в., присоединились еще опустошительные войны, главною своею тяжестью падавшие как раз на туземцев, народ прусский начал очень быстро таять. Кажется, что вплоть до XVI в. в некоторых деревнях священники еще нуждались в толмачах для перевода своих проповедей на народный язык; мало того, мы в эту эпоху застаем еще остатки язычества: мы слышим о ночных собраниях, на которых языческие жрецы приносили козлов в жертву древним божествам. Но в XVI в. прусский язык совершенно исчез: то, что теперь от него осталось, представляет собой такой же предмет ученых филологических изысканий, как и остатки древнегреческих наречий. Целый народ был уничтожен, чтобы очистить место немецкой колонии.

ЭПОХА МОГУЩЕСТВА ТЕВТОНСКОГО ОРДЕНА

Гроссмейстер в Мариенбурге.

Весь прусский город Маринбург — это один сплошной памятник былого величия рыцарей, но поразительнее всего в нем два замка Тевтонского ордена. Древнейший из них образует прямоугольник в 60 метров длины и 53 ширины; его высокие стены были некогда прорезаны двумя рядами стрельчатых аркад, но, к несчастью, их замуровали, приспособляя старый дворец к его новому назначению — служить хлебным амбаром. Не менее пострадала и церковь замка: иезуиты разукрасили ее деревянной вычурной резьбой с факелами, пылающими сердцами и разными другими католическими нелепостями. Среди этого распущенного рококо сохранились на хорах дубовые кресла рыцарей; одно из них, принадлежавшее гроссмейстеру, прикрыто дубовым навесом. Снаружи церковь, чистый готический стиль которой остался неприкосновенным, представляется гигантскою ракою, врезанной в здание дворца. За алтарем огромная, ослепительных красок мозаика, в 8 метров вышины, изображает Деву Марию с Младенцем Иисусом, которого она держит шутя, как перышко, на левой руке: это — мощная женщина, дышащая не милосердием, а грозной силой, как и подобает покровительнице тех Тевтонов, от которых она приняла в жертву целый народ, не пролив капли милости в их сердца.

Второй замок образует собою трапецию, раскрытую в сторону первого, к которому он примыкает большим своим флигелем, имеющим 96 метров длины; противоположный флигель заканчивается павильоном гроссмейстера, построенным очень причудливо: над тяжелым нижним этажом из каменных плит с шестью контрфорсами и всего одной очень низкой дверью поднимаются шесть легких аркад на колонках; во всей этой верхней части вплоть до городчатых краев огромной черепичной крыши темный кирпич оживляется украшениями из белого камня, которые входят в вырезки крыши и ее окаймляют. Образец постройки был взят из Венеции: это настоящая венецианская архитектура, которая чарует своею прелестью даже тогда, когда дает несообразное соединение хрупкого с массивным. Новому замку более посчастливилось, чем старому: его реставрировали. В нем есть три дивные залы: в двух меньших весь свод спускается в виде сталактитов на один приземистый гранитный столб, и чудится, будто этот столб кидает струю воды, которая летит вверх, раскидывается сводом и скатывается по стенам правильными завитками. Три более стройные колонны, увенчанные лепными капителями, поддерживают свод большой залы, которая освещается с одной стороны четырнадцатью высокими стрельчатыми окнами.