«The Coliseum» (Колизей). Часть 1
Шрифт:
Было видно, что он расстроен разговором.
– Надо помнить, вызубрить, рабство существует только в одном месте – в рамках собственного представления о нём, и в одном измерении – в себе. Находить, искоренять рабство в других может только сущность, подпавшая полностью под его влияние сама. Опасный для общества неврастеник. В простонародии – маньяк. Они ведь тоже, между прочим – «освобождают». Землю – от «недостойных», себя – от комплексов, общество – от забот. Вы, простите, Анатолий Борисович, от забот? Или от недостойных?
– Ну к чему так строго и жестоко? Я не заслужил.
– Еще
Метелица понимая, что последние слова были лишними, оправдываясь, произнес:
– Неужели не чувствуете, как носитель, отец идеи похихикивает за спиной? А смрадное дыхание? Куда же вы… человека-то? Куда? Ну, уважаемый, трижды мной уважаемый друг!
Лицо откровенно выражало отчаяние. Борис Семенович прикусил губу и неожиданно поменялся в лице:
– Вы, конечно, удивитесь, к чему мол, я… но Толстой, давал три четких признака «искусства» и первый, другие трогать не буду – нравственное отношение художника к «предмету». Кстати, Мопассан, по его же словам, напрочь был лишен именно его.
– К предмету? – Собеседник о чем-то задумался, будто вспоминая, и вдруг воскликнул: – Стоп, я забыл фразу: «Ну, вы даете!»
– Я произнес ее за вас. А «предмет» – события, которые описывает, поступки героев. Оценка автора должна быть ясной, а не скрытой, понятной, а недвусмысленной!
– Не поверите, – хозяин кабинета выставил локти на стол и сложил руки в замок, – но я действительно удивлен! Вспомнил! Я читал об этом в одной книге.
– Верю. И напомню: в моей книге.
– Возможно… – тот смутился, что случалось крайне редко, но сразу пошел в наступление: – И к чему? Я не Мопассан.
– Мопассан не Мопассан… Все мы… – Борис Семенович склонил набок голову, задумавшись на секунду, – хотел сказать «немного», но скажу… в разной степени «Мопассаны». А напомнил к тому, что каждый поступок человека, будь он чиновником, простым работягой или бизнесменом, и есть его маленькое произведение. И каждый из этих трех… каждый!., обязан задаваться вопросом своего отношения к детищу. Есть «обычная» радость приобретения – ее видят все и можно пощупать, а есть «тихая», когда сжимается сердце и только для тебя. Только-то она и приводит туда. – Он кивнул вверх, поставил тоже руки на стол и опер подбородок. – Это… когда нет в кармане приготовленной мелочи… и ты оставляешь бродягу ни с чем… Но вдруг остановился и вернулся… Знаете – ни с чем не спутать. Ведь и возвращаешься не к каждому! Вернитесь, Анатолий Борисович, вернитесь…
Хозяин умел слушать. Умел ценить. Умел ошибаться. Он умел всё, потому и не был похож на коллег, как две капли воды напоминавших своих предшественников – поступками, делами и финалом.
– Однако пора… – гость посмотрел собеседнику в глаза уже по-другому. – Вам известно моё отношение к вам. К честному, порядочному человеку. Немного найдете таких в своем окружении… думаю, не ошибаюсь. Потому как цените преданность вашим взглядам, а не общества, ругательства которого игнорируете. Не формирует что-то ваше государство личность с большой буквы, уж, простите. Не растут грибы… Но и вы пример… и еще какой!., пример, как можно желая обновления жизни, невольно цеплять и душу человека. Правда, и до вас бывало… пестрит история-матушка великими
– Ну, по Александру третьему вообще союзников только два – армия и флот! – попытался отшутиться статный, симпатичный человек, кабинет которого всегда преображался, гордясь и принимая своё новое место.
– Это у России, а не у вас.
– Ну, наверное, не всё так печально, господин писатель, – на лице хозяина появилась улыбка. Та единственная, искренняя, и которая, если сберечь, решает всё. Последнее мужчине удалось.
– Знаете, в чем тотальное, я бы сказал, непреодолимое расхождение между писателем и властью?
– Такое уж непреодолимое?
– В том, что вы хотите сделать жизнь людей лучше, а я – самих людей добрее.
– Обе цели достойны.
– Нет. Это как идолы и храм в одном месте.
– Это радикализм!
– Это христианство! Исаак Сирин – безмерно уважаемый святой! Если быть точным, он сказал: «Правосудие и милосердие – что идолы и храм в одном месте».
– В любом случае странная фраза.
– Лакмусовая бумажка!
– Чего?
– Близости к Единосущному. Степень понимания этих шести слов и есть степень такой близости.
– А как вяжется правосудие к нашему разговору?
– Его вершили вы. И вершат сейчас. Я же просто не вижу. Так вот, если поймете… слова-то, для вас даже вид из кабинета изменится!
– Ну, друг мой, тогда расхождение точно непреодолимое. Мне значимость их недоступна.
– Но ваша цель тогда – недостижима.
Глаза гостя уперлись в стол.
– Можно завалить людей гамбургерами, гаджетами, роллс-ройсами – они будут сыты и тщеславны. Жить будет удобнее, но… жить ли? Ведь и падать. Сытым – точно легче второе. Только голодный поймет такого же. Только больная душа почувствует боль другой… пораненной. Вы хотите дать им, что есть у каждого миллиардера, однако счастливым себя не назвал еще никто! Никто! Услышьте это!
Борис Семенович вздохнул, расстроенный резкостью тона и уже тише добавил: – А вот, если мы станем дороги друг другу, ваша цель отпадет, будет достигнута одномоментно…
– Так не станем! Миллиарды!
– Станем. Я – близок. А вы – не хотите сделать и шагу. Хотя бы ко мне. Начните, Анатолий Борисович, прекратите отступление… от своих близких. Они не в убеждениях. Убеждение – среднего, неопределенного рода. Это не семья, и не…
Хозяин вздрогнул, протянул в сторону гостя руку, пытаясь возразить… но не успел.
«Динь-динь-динь». На аппарате с гербом России зажегся огонек.
– Простите, Кремль.
– Привет соучастникам… – пробормотал Борис Семенович, тяжело поднялся и неторопливо направился к выходу.
Уже у лифта его догнала секретарь:
– Куда же вы… куда? Анатолий Борисович просит вернуться.
Метелица посмотрел на нее:
– Обязательно вернусь. Непременно. У меня теперь и выхода нет – так и передайте.
Створка лифта бесшумно скрыла спину от глаз удивленной женщины, которая с тех пор, неслышно заходя в кабинет шефа замирала, неизменно видя того стоявшим у окна.