The Мечты. О любви
Шрифт:
Впрочем, до конца — все равно не удалось. Слишком сильны были эмоции, звучавшие в его голосе. Слишком не по случаю — напряжено лицо. Странно. Почти шокирующе.
Она сглотнула, пытаясь вернуть себе безмятежность. И озвучила совсем не то, что думала:
— Бодь, только не говори мне, что ты собрался меня в чем-то обвинять, а!
— Обвинять? — опешил он. Брови его сердито сошлись на переносице. Богдан сделал глубокий вдох, выплеснул в песок шампанское и сдержанно проговорил: — Я надеялся, ты повзрослела.
— Ну вот, продолжай в том же духе, и мы вернемся к тому, с чего начали. Но ты же не поссориться хочешь, а поговорить, —
— Неважно, чего я хочу, — усмехнулся он и поднялся с шезлонга. — Пошли смотреть фейерверк. Не будем расстраивать Елизавету Романовну.
— Я позвонила тебе в сентябре, когда Роман бросил Женю. Когда я об этом узнала — я в тот же вечер позвонила тебе, потому что мне больше некому было звонить.
— Что-то я не помню, чтобы ты мне звонила, — устало проговорил Богдан. — Это я тебе телефон обрывал несколько месяцев.
— А я, зараза такая, тебе один раз, — прозвучало то ли вызовом, то ли напускной бравадой. — И с классическим Юлькиным везением попала на твою маму. Ты был в душе… ну она так сказала, когда вызов приняла, и я говорила с ней. Собиралась с тобой о Романе, а вышло, что с ней о нас. Она знала, что мы встречались и кто я. Понимаешь… Нина Петровна тогда мне все объяснила с той точки зрения, которую я успешно игнорировала, когда все-таки надеялась, что однажды мы помиримся. Я ведь и сама понимала, что отношения Жени и Ромы нас разделяют… но даже и потом, когда они разошлись… твоей матери никак не могло понравиться то, что у нас с тобой… Это даже не капризы какие-то, не вредность. Но мы в принципе не смогли бы нормально сосуществовать, если все называть своими именами. Я боялась назвать, а она нет. Ей это было бы слишком больно, что сначала Роман, потом ты… что вы с нами. Что я — именно Женина сестра. Она сказала, что на пороге дома ляжет, чтобы не пустить тебя ко мне. Чтобы ты не переступил… Что ты не сможешь и не имеешь права переступить. И поставить тебя перед таким выбором — это жестокость, которую ничем нельзя оправдать.
Он снова помолчал, и одновременно с тем, как осознавал услышанное, в нем нарастал гнев. На всех них — на мать, на Юльку, на себя. Сдерживая желание и самому взорваться фейерверком, Богдан глухо спросил:
— Какого черта ты не сказала об этом мне?
— Как ты себе такое представляешь? — удивилась она, по-прежнему безмятежная внешне, но он будто бы чувствовал исходящую от нее вибрацию. — И потом… я понимала ее реакцию. Я и сейчас ее понимаю. Ты вспомни себя, когда узнал про Женю и своего отца, а ей… ей каково было? Мало того, что у нее мужа увели, так еще и сын… связался с девчонкой из семьи «разлучницы». Это ведь действительно для нее страшно, Богдан. И унизительно. А она — твоя мама.
— Вот именно. Она — моя мама. И ей надо было говорить со мной, а не с тобой. Ты не понимаешь?
— С тобой, обрывающим мне телефон? Прогулявшим тестирование? Потерявшим целый год? Ты бы все равно ее не услышал… Бодь… мы были влюблены, очень влюблены, но где гарантия, что это не было бы мимолетным, проходящим? А ты мог навсегда испортить с ней отношения. Не знаю, какие надо испытывать чувства, чтобы они того стоили. Я выросла без мамы… ты же знаешь… да, отец и Женька меня вынянчили, очень любили, делали возможное и невозможное, чтобы я не чувствовала себя сиротой, но мамы у меня не было, я ее не помню даже. Я бы все отдала, чтобы она жила, чтобы то, что делала
— Зато ты прекрасно смогла избавиться от меня! — рявкнул он. В тот же момент раздался хлопок, и небо украсилось букетами разноцветных искр, весело мелькавших под музыкальное сопровождение и так не вязавшихся с горечью, которую испытывал Богдан. — Черт! Я ведь искал тебя, когда случайно узнал, что мать вмешалась. Не знал точно, как… что она сделала. Хотел поговорить с тобой, а оказывается, оно тебе нахрен было не нужно.
Богдан резко развернулся и быстро зашагал к центру веселья, где, несмотря на какофонию звуков, отчетливо были слышны радостные «ура!»
И чувствовал себя лишним посреди всего этого. Как когда-то давно, когда все его одноклассники выпускались из школы и делились планами о том, куда поступают, а он — оставался позади, сознательно и упрямо, наказывая и себя, и Юльку. Вот, дескать, полюбуйся!
Просто из чувства протеста, потому что глупо верил в то, что заметит, явится, сделает что-нибудь. А она, будто бы каменная, выдержала это до тех пор, пока не уехала из города и из его жизни — окончательно. И просто стерла себя насовсем. На долгие-долгие годы, оставив по себе неизбывную тоску и зимний шарф, который сама вязала ему в подарок на день рождения. Этот шарф затерялся среди переездов, Богдан и не заметил. А сейчас почему-то вспомнилось.
Главное — вовремя. Шампанское как детям забава, потому он перекатывал во рту глоток вискаря — нажираться не собирался, но слишком злился, чтобы с привычной расслабленностью изображать веселье. Ему требовался хоть небольшой, но допинг. Вокруг козой скакала Лизка, на ухо что-то вещал Танин Реджеп, пока Таня тусила возле отца и Жени. А Юлька, видимо, вернувшись следом за ним, оказалась возле своей семьи и иногда поглядывала на него, как если бы была встревожена. О чем ей тревожиться? Пока он с ума сходил, она слушала его мать. И ушла из его жизни на целых семь лет, что было равно безликому навсегда, как будто это совсем не стоило ей усилий.
Богдан поймал ее взгляд совершенно случайно, когда и не собирался. Но зацепился за него так, что перестал различать голос Реджепа рядом. Вскинул брови: что смотришь?
А она взяла и не отвернулась. Лишь сосредоточенно изучала его, чуть хмурясь. Ее лицо, расцвеченное огоньками вечерней иллюминации, казалось ему совершенно нереальным. Он думал, что и забыл, какая она, а на самом деле помнил. Вообще все помнил. И почему-то в это мгновение ясно осознал, что она помнит тоже. Иначе не говорила бы там… у моря. И он бы не услышал всего, что услышал.
Моджеевский сглотнул.
Юлька никуда не исчезла. Переместилась к Жене и отцу. Что-то им рассказывала. А Таня оказалась рядом с ним и Реджепом. Звуки из его мира исчезли окончательно, хотя он даже что-то отвечал сестре. Но, между тем, внутри него болезненно зудело нечто пронзительное, пока не выраженное словами.
Он снова разглядывал ее. Худенькие плечи, тонкую шею. Ноги, слишком открытые, чтобы на них не залипать. Возвращался к лицу, светлому и чистому. К волосам, вившимся крупными кольцами чуть ниже линии ключиц. Моджеевский словно бы собирал воедино ее — которую помнил и какой она стала. И ловил себя на мысли, что ей идут эта взрослость, это платье и эти локоны.