The ТЁЛКИ два года спустя, или Videoты
Шрифт:
Я подаю ей руку и набрасываю на плечи полотенце, аккуратно вытираю, как вытирают ребенка, которого у меня никогда не было. В следующий момент я ловлю ее губы, она упирается спиной в стенку ванной. Я успеваю опустить глаза и заметить лежащее на полу полотенце и мокрые следы ее ног на темном кафеле.
«Пошло оно к черту, это интервью!» – успеваю я подумать, и окружающая действительность стремительно теряет очертания...
Перед тем как выйти на улицу Наташа заставляет меня надеть шарф. Я отнекиваюсь, говорю, что еще не так развит стилистически, чтобы носить женские шарфы. Она говорит про мой кашель. Она
В лифте она проводит рукой по воротнику моей куртки, смотрит на меня, наклонив голову набок:
– Мне кажется, о тебе никто никогда не заботился. Кроме мамы, наверное. Ты не даешься, потому что тебе неприятно, или...
– ...или за все это время я так и не смог найти, кому бы отдаться в хорошие руки? Или это оттого, что нам обоим нравится песня «Sweet child of mine»?
– Почему именно эта?
– А она тебе не нравится?
– Нравится.
– Вот я и говорю, мы – одно сплошное совпадение.
– Ты мальчишка! – Она гладит меня рукой по щеке.
Я часто-часто киваю и опускаю глаза.
Мы гуляем по переулкам вокруг Чистых прудов, фотографируя друг на друга камерами мобильников, строим смешные рожи и принимаем вычурные позы, заставляя прохожих оборачиваться. Сегодня необыкновенно солнечный день, воздух в переулках можно назвать свежим, и даже рыжие, с красными подпалинами, кленовые листья, падают как-то чересчур киношно.
Мимо проезжает грузовик, поднимая пыльную волну, которая нас накрывает. Я чертыхаюсь, трясу головой и протираю глаза, забитые этой гадостью.
– Подожди! – Наташа вынимает у меня из волос какие-то щепки. – Открой левый глаз.
Я напряженно сощуриваюсь.
– У тебя там соринка. – Она аккуратно протирает пальцем в углу моего глаза. Глаза слезятся, потом изображение опять фокусируется.
– Спасибо! – Я целую ее в губы и беру за руку. На мостовой мы пропускаем трамвай и плетущееся за ним стадо джипов, выходим на дорожку вокруг пруда. Я показываю пальцем на ближайшую лавочку, но она морщит нос и вертит головой.
Навстречу нам идет пожилая прилично одетая пара. Мужчина в светлом плаще опирается на палку, но в то же время старается галантно поддерживать под руку свою спутницу. Они степенно проходят, и я ловлю обрывки их разговора про внучку и какую-то проблему со справкой, которую та должна была принести в школу.
И это зрелище кажется со стороны столь торжественным, что мы оба оборачиваемся им вслед.
– Интересно, какими мы будем в их годы? – произносит Наташа и вцепляется в мое запястье.
– Нам бы сначала дожить до их лет.
– Каждый раз, когда вижу такие пары, я пытаюсь понять, каким талантом нужно обладать, чтобы всю жизнь прожить вот так... вместе.
– Ты думаешь, они до сих пор любят друг друга? Или это просто привычка?
– Привычка? Невозможно ходить вот так, не любя. А твои родители живут вместе?
– Нет, – мотаю я головой. – А твои?
– Расстались. Ну то есть расстались они, я думаю, давно. Но развелись, дождавшись, пока ребенок окончит институт.
–
– В смысле? Что развелись? – Она все не отпускает мое запястье.
– Что дождались, пока. Думаешь, это кого-то от чегото уберегло?
– Не думаю. – Я чувствую, как она ищет мои пальцы. – Меня-то точно нет. И потом, мне было все равно. Я стала взрослой.
– Типа, с мальчиками начала, – я тщательно подбираю слова, – встречаться?
– В том числе. А ты знаешь, почему развелись твои родители? У кого-то был другой человек?
– Не знаю, – вру я. – Разные несовместимости... там... Как-то сложно все, в общем.
Мне показалось, она ждет такого же вопроса с моей стороны, но я молчу. Я не хочу слушать ее историю. Я не думаю, что она чем-то отличается от моей. И так ясно, что мы слишком рано стали взрослыми. То есть думали, что стали.
– А ты хотел бы состариться вот так, как эта пара?
Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами маленького загнанного зверька. С надеждой на то, что... Но к горлу подкатывает комок, потому что я точно знаю ее следующий вопрос: «С кем?» – и у меня нет на него ответа. И надо бы сострить или ответить что-то неопределенное, но мне вдруг становится холодно. Я съеживаюсь и закрываюсь, потому что не люблю таких вопросов, предпочитаю не смотреть в свое будущее так далеко, предпочитаю думать о том, что буду молодым лет до семидесяти, предпочитаю... аккуратно расцепить наши пальцы и сунуть руку в карман.
– Я вообще не хочу стариться. Это некрасиво, – говорю я.
– Не всегда, – отвечает она.
– Пойдем в «Шатер», перекусим что-нибудь легкое? – улыбаюсь я.
– Ага, – кивает она и делает шаг вперед.
Мы идем мимо обнимающихся студентов, бренчащих на гитаре панков, мамаш с колясками, пьющих пиво оболтусов, изображающих творческий андеграунд. Кажется, пропадает солнце, а вместе с ним и ощущение киношности происходящего. И мне становится неловко за тот свой ответ. Я обнимаю ее за плечи, но не чувствую тепла. Будто паутинка, связывавшая нас пять минут назад, оборвалась. Точнее, я сам ее оборвал. Мы болтаем о всяких глупостях, обсуждаем планы на воскресенье, и, кажется, в разговоре мелькает слово «кино» или даже «театр». Но все эти диалоги как бы за кадром, а нас-то в кадре и нет. Перед тем как мы переступаем порог «Шатра», я оборачиваюсь и снова вижу ту пожилую пару возле пруда, идущую своим прогулочным маршрутом.
Я отодвигаю ей кресло, помогаю снять куртку и задерживаю руки на плечах. Мы застываем в этой позе, и, кажется, шаткий баланс отношений восстановлен, но Наташа оборачивается, говорит «спасибо», улыбается и садится за стол. А все вокруг немедленно наполняется шумом чужих разговоров, мельканием официантов, звуками проезжающих по улице машин, одним словом, обретает свои цвета. Цвета обыденности. И на мониторах в зале Suede поют:
O maybe maybe it’s in clothes we wear? The tasteless bracelets and the dye in our hear? Maybe it’s our kookiness?