Тиберий
Шрифт:
Но и Пизон принадлежал племени римлян, причем являлся далеко не последним из них. Он достойно отражал все выпады и даже переходил в контратаку. Ярлык отравителя никак не приклеивался к его широкому морщинистому лбу, а в ответ на упреки в захвате провинции он сказал: "Приказ главнокомандующего я исполнил и покинул Сирию. Но с его смертью провинция осталась без управления, ведь легат — это не проконсул. А на границах волнуются варвары. Парфяне только и ждали удобного момента для грабежа наших территорий. Мог ли я бросить вверенную мне принцепсом и сенатом страну в угоду какому-то Сенцию? Тем более что сам приход его к власти подозрителен, а права весьма сомнительны. Обратите внимание, отцы-сенаторы, что я отплыл с Востока, когда состояние Германика улучшилось. Но едва я отчалил от берега, как он тут же умер, и, прежде чем я успел возвратиться, в Сирии уже воцарился Сенций. Тут, и впрямь, поверишь
Огрызаясь таким образом, Пизон вызвал новый шквал страстей. Так, в эмоциональных перепалках прошел и этот день. Истина не любит шума, она является ищущим в тишине, наполненной флюидами раздумий. Но, похоже, сенаторы и не стремились ее узреть. Порою ответ к задаче не ищут в ее решении, а определяют путем навязывания, декларирования того, что выгодно хозяевам положения. Уж если в науке доказательства подменяются постулатами, то политика подавно должна "химичить", дабы поддерживать свою репутацию грязного дела. Ничего не выяснив, ничего не доказав, Курия, тем не менее, фактически осудила Гнея Пизона. Последующие заседания высокого собрания должны были лишь подогнать закон под заранее "постулированный" результат. Однако подсудимый в курию больше не явился. Наутро его нашли в своем кабинете с пронзенным горлом. Окровавленный меч валялся рядом.
Весть о самоубийстве Пизона застала принцепса еще дома. Он тут же распорядился провести дознание и подробно выяснить, как несчастный провел вечер. Одновременно Тиберий хотел призвать Сеяна, но решил, что именно в эти часы не следует встречаться с такими людьми. В окружении множества рабов, клиентов, чиновников, мнимых друзей его жизнь была прозрачна для недоброжелателей, над ним постоянно довлела угроза сплетни. Очевидно, смерть Пизона враги попытаются связать с именем принцепса, значит, ему нужно лишить их любой информации, способной возбудить молву. Единственное, что он себе позволил, это навестить мать. Но, по словам служанки, Августа еще изволила почивать. Добропорядочный сын потоптался у двери, глядя в лукавые глаза рабыни, и пошел в свои покои. Ему очень хотелось допытаться у служанки, действительно ли Августа спит или же притворяется. Однако он был уверен, что мать, в свою очередь, допросит ее и вызнает, как вел себя и чем интересовался сын, поэтому промолчал.
Когда вернулся гонец от Пизонов, Тиберий узнал, что накануне в поведении главы семьи не было ничего подозрительного. Правда, перед сном он что-то писал в таблине. Затем поужинал, порадовал жену и, выпроводив ее, заперся в спальне, откуда вскоре донесся его раскатистый храп. Инцидент, по-видимому, произошел утром.
Вместе с гонцом прибыли некоторые родственники погибшего. Они передали принцепсу последнее письмо Гнея Пизона. Тиберий затаил дыхание, чтобы не выказать волнения. От чрезмерных усилий самоограничения сузились его зрачки. В остальном он казался абсолютно невозмутимым. Принцепс произносил установленные формулы выражения соболезнований, говорил еще что-то об агрессивности некоторых сенаторов, о собственном недосмотре, о нетерпеливости самого Пизона, не пожелавшего дождаться окончания процесса. Но при этом он думал только о письме. Что содержало в себе последнее обращение к живым того, кто уже тогда считал себя мертвецом? Раскаянье, обиду, угрозу, разоблачение? "Он понял, что я не буду его защищать, и пал духом или, наоборот, вздумал отомстить? — гадал Тиберий, попутно объясняясь с окружающими. — Может быть, Планцина сообщила ему о безнадежности дальнейшей борьбы, и он решил спасти хотя бы семью? Но письмо? Зачем письмо? Сам факт этого письма порочит меня!" Тиберий периодически косился на небольшой рулон в своей левой руке. Свиток казался ему то неподъемно тяжелым, то вдруг нестерпимо горячим. Рука вспотела и обессилела от напряжения, будто он удерживал занесенный над ним вражеский клинок. "Письмо адресовано мне. Никто не упрекнет меня, если я прочту его дома, — рассуждал Тиберий. — Но все осудят, осудят независимо от содержания. Укрыв письмо от государства, я сам себе вынесу приговор. Однако если оно разоблачает Августу или клевещет на меня — а в данном случае клевета не уступит разрушительной силой фактам — то предание его гласности опять-таки означает катастрофу…"
В конце концов Тиберий решил прочесть письмо в сенате. Он так устал от всеобщих поношений, домыслов, кляуз, что предпочел пойти в бой с открытым лицом, надеясь в случае победы раз и навсегда избавиться от гнусных подозрений сограждан. Его пугала только ответственность перед матерью. Но если Августа заперлась от него, то, значит, таков ее расчет, эта женщина ничего не делает опрометчиво.
Явившись в курию, Тиберий выразил сожаление, что правосудие в государстве все время отстает
— Однако в данном случае у нас есть возможность приблизиться к разгадке тайны, — сказал принцепс другим тоном, который взволновал сенаторов еще больше, чем неопределенные упреки, звучавшие ранее. — Вот он, этот ключ к секретному ларцу! — возвестил Тиберий, поднимая вверх свиток Пизона и держа его так, чтобы из зала можно было разглядеть печать автора.
"Что он задумал? — боязливо озаботились сенаторы. — Если это действительно письмо самого Пизона, то как он решился нераспечатанным представить его нам? А если совершен подлог, то с какой целью? Не иначе как он вздумал прибегнуть к гонениям на неугодных лиц!"
Тем временем принцепс передал свиток чиновнику, и тот, взломав печать, начал читать.
"Сломленный заговором врагов и ненавистью за якобы совершенное мною преступление и бессильный восстановить истину и тем самым доказать мою невиновность, — писал Пизон, — я призываю в свидетели бессмертных богов, что вплоть до последнего вздоха, Цезарь, я был неизменно верен тебе и не менее предан твоей матери; и я умоляю вас, позаботьтесь о моих детях, из которых Гней решительно не причастен к моим поступкам, какими бы они ни были, так как находился в Риме, а Марк убеждал меня не возвращаться в Сирию".
Далее в духе римской риторики следовало нагнетание эмоций, а завершалось послание с того света еще одним призывом к принцепсу: "В память сорокапятилетнего повиновения, в память нашего совместного консулата, ценимый некогда твоим отцом, божественным Августом, и твой друг, который никогда больше ни о чем тебя не попросит, прошу о спасении моего несчастного сына".
Тиберий торжествовал, одновременно изображая скорбь. Впрочем, ему действительно было жаль этого большого человека, но его участь обрисовалась давно. Теперь же имело значение то, что письмо подводило итог шумному делу без ущерба для принцепса и его матери, хотя многие пытались использовать судебный процесс для дискредитации властей и, возможно, их ниспровержения. Никакого компромата в письме не было. Упоминание Августы являлось формулой вежливости, принятой в то время. Тиберий вздохнул с облегчением, так, как не дышал, наверное, со дня вступления на престол, и ему захотелось побежать в дом Пизонов, чтобы расцеловать несчастного покойника.
Однако заседание продолжалось, и вскоре принцепсу стало не до поцелуев. Расправившись с главою рода, сенаторы воодушевились успехом и набросились на остальных членов знатного семейства, дабы учинить ему полный разгром и разграбить лагерь поверженного противника. Принципиальность аристократов эпохи беспринципности особенно громко заявила о себе теперь, когда виновные и правые были легализованы, утверждены в своем статусе законом, то есть виновные оказались бесправными. И если имя Планцины в речах обвинителей возникало лишь в намеках, как мираж, поскольку сенаторы знали, что Августа сильнее законов, а их принципы может разметать и вовсе одним чихом, то сыновьям посмертного подсудимого в курии было не лучше, чем их отцу в подземном царстве Орка. Великое множество наказаний измыслили изощренные умы, и все предложенные меры выглядели весьма изысканными, утонченными под стать высокому римскому духу, лишь одна смотрелась несколько вульгарно: конфискация имущества. Но сенаторы простили друг другу это частное отступление от стиля хорошего вкуса.
А вот принцепс был менее благодушен к обвинителям. Он заступился за опальных молодых людей ввиду их очевидной невиновности, а также, следуя последней просьбе старшего Пизона. Тиберий добился сохранения им высокого общественного положения и наследства, хотя мог бы крупно поживиться за их счет. Высказался он и против проклятия имени Гнея Пизона, сославшись на то, что история многих фамилий сохранила имена преступников похуже, например, Марка Антония. Правда, под напором сената старшему сыну Пизона пришлось все-таки поменять личное имя, и он стал Луцием, как его дядя.