Тигр, олень, женьшень
Шрифт:
Порвал зубами рубаху и полотенце, кое-как обмотал раны, упал на нары и потерял сознание. Когда очнулся, уже вечерело. А старика все нет. Нашел сухую крупу, пожевал, напился воды и опять упал.
…Совсем под утро, когда слегка светало, услышал голос: «Хван-посу, Хван-посу! Вставай!» С трудом сел.
Посреди зимовья стоял старик. Но не Ким-ёнгам, а совсем незнакомый. Высокий, длинная седая борода. В руках палка. Гость тихо, но внятно произнес:
— Ты Кима-охотника не жди. Он не придет. Хочешь остаться жить — вставай и иди на восход солнца. Иди сколько сил хватит. Дойдешь — жить будешь.
Сказал и
Светает в окошке. Попытался встать. Боль во всем теле невыносимая, тряпки присохли, все тянет, жжет… Сцепил зубы, решил идти, как указал старец. Большое доверие к нему почувствовал.
Выбрался наружу, подобрал крепкую палку, заковылял. А на восход солнца — как раз мимо того места, где медведь калечил. Снова перебрел ручей, поровнялся с корнем. Вокруг вся трава измята, в крови. Глядь, в трех шагах и винтовка с оборванным ремнем! И, как ни тяжело, связал ремень, повесил на плечо Спрингфилд. «Эх, был бы он вчера не за плечами…»
Всего сотню шагов отошел, увидел стаю сорок. Что-то долбят, копошатся в траве. Приблизился — взлетели, застрекотали, расселись по кустам. Подошел, смотрит — в кустах, скорчившись, старый Ким сидит. Дремлет. И сумочка плетеная за спиной, и топор на длинной ручке в ней, как был. Только кусты рядом примяты.
Хотел было окликнуть, нагнулся, тронул за плечо, а он окоченел… мертвый. И тут заметил сзади на шее рваную царапину, а из нее согнутый крючком обрывок белой жилы торчит. Догнал, значит, вчера деда медведь, когда тот откликнулся. Сбил с ног, хватил когтем по шее и… вырвал жизнь вместе с этой белой жилой.
Хван перевел дух, забросал, как мог, напарника травой и ветками, чтобы птицы совсем не склевали, двинулся дальше.
Долго, ой долго тащился навстречу солнцу! Садиться боялся — можно не встать. Отдыхал, прислонившись к дереву, закрыв глаза. Уже совсем высоко поднялось солнце, и день такой погожий, а жизнь с каждым шагом уходит, в глазах темнеет. Но где-то вроде слышится голос ночного странника: «Иди на восход, пока сил хватит: дойдешь — жить будешь…» И брел дальше. А когда показалось, что все, нет больше сил шагать, вдруг почувствовал твердое и гладкое под ступней. Глянул под ноги — он на тропе!
Понял, что куда-то выбрался, и сразу обмяк, съехал на землю под огромной лиственницей, оперся о ствол спиной, поднял глаза к небу. Плывут по нему белые облака; потекли за ними смутные мысли: «Вот тропа, а дальше что? Это длинная дорога, конца края ей нет… С запада на восток пересекает все огромное плоскогорье среди бесконечного леса и полей, усыпанных синей голубицей. Порой по ней неделями не проходит ни один человек…»
Опустил отяжелевшие веки.
Сколько просидел — сам не знает. Только вдруг — то ли в самом деле, то ли в ушах зазвенело: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Подумал — смерть приближается; открыл глаза: движется по тропе вьючная лошадка, а за ней два человека. «Хунхузы!» — хотел по привычке взяться за винтовку, но она сползла с плеча, лежит рядом на дорожке, а поднять сил нет… «Убьют! Из-за этой же винтовки и убьют!» От отчаяния и бессилия впервые за много лет выкатилась слеза. А те приближаются, приближаются, уже совсем близко. Снова поднял глаза — корейцы! Остановились, смотрят в растерянности: больно ужасен вид обвязанного кровавыми тряпками человека.
Подбежали: «Кто, откуда? Что случилось?»
Едва
Незнакомые люди сбросили свои вьюки, спрятали в зарослях, приторочили к вьючному седлу почти бесчувственное тело и, придерживая, довезли до поселка. Оттуда, уже грузовиком, доставили в госпиталь в Мусан.
— Сильно все гноилось… Запах стоял — врачи отворачивались! Потом удивлялись — крепкий, говорят, организм: девять из десяти отправились бы на небо, ха-ха… Что, и сейчас пахнет нехорошо? Я-то уже привык. Давайте закурим. Валери-сан, дай сигарету, трубку одной рукой набивать неловко…
Мы только головами покачивали во время его рассказа.
— Хван-посу, а как со стариком? Так и остался в лесу на съедение зверям и птицам?
— Нет, родственникам я сумел сообщить, где его искать. Слышал, нашли, похоронили в деревне. Жаль, хороший был дед. А впрочем, сам виноват: струсил. Кабы не стал удирать, как заяц, кинулся бы сразу на выручку, мы этого бурого вдвоем запросто уложили бы, без потерь. А он бросил товарища в беде и поплатился. За такое Сан-Син всегда наказывает…
— А тот, с белой бородой, кто?
— Того, друзья, совсем не знаю, но век не забуду. Если б не он, гнил бы Хван сейчас под Пяктусаном.
Пришла зима, и снова мы все вместе оказались на охоте. Только на этот раз на любительской, неподалеку от дома. А поэтому с нами прибыли все наши охотницы: жены, невесты, сестры. После дня ходьбы по крутым горам и глубокому снегу все приятно утомлены. Умылись и поужинали. Чудесно развалиться на циновках теплого кана в просторной и гостеприимной фанзе. Настроение отличное. Наши амазонки горды результатами дня: при их участии взят кабан и пара коз. Лица горят после морозного дня.
Это час чаепития и охотничьих историй — так заведено отцами и дедами. Сегодня большая компания слушает Хвана. Попросили рассказать о поединке с медведем, а рассказчик он бесподобный. С лоснящимся после ужина лицом, он сидит на высоком пороге, отделяющем нашу гостиную от кухни, битком набитую жадными деревенскими слушателями.
Вытирая неизменным полотенчиком потное бронзовое лицо и темпераментно жестикулируя, Большой охотник с непередаваемым юмором в лицах повествует:
— Схватились мы, как два борца на празднике Танэ. Только руки у меня короткие, а он очень толстый — не мог его обхватить как следует. Но, честное слово, я долго боролся! Упираюсь и ору: «Старик, медведь давит, выручай!» — а тот не является. Потом нога попала в ямку, я упал… Угодил меж задних ног… — Хван делает ужасную гримасу. — А как схватил меня за ухо, будто водопад обрушился: уду-ду! уду-ду!!! Ха-ха-ха!..
Смеялись все, и веселее всех сам Хван. Однако мистика и суеверие — неизменные спутники всех азиатских таежников: вдруг стал серьезным.
— Я много думал об этом и скажу так: Ким-посу погиб не случайно, была за ним большая вина. Еще в начале охоты говорил, что имеет поручение доставить какое-то важное письмо в монастырь, что стоит на берегу священного пяктусанского озера. Взялся, а не выполнил. Далеко, конечно, несколько дней ходьбы, но главная причина не в этом: уж больно старый хунхузов боялся! Не доставил — сжег письмо. Сказал: «Никто не узнает». А я так и думал — худо будет.