Шрифт:
ВСТУПЛЕНИЕ
Поздним вечером звонок в гостиницу к Элизабет.
– У меня несчастье. Они уничтожили мою книгу.
– Как это случилось?
– Не знаю.
– Они забрали рукопись?
– Нет, не рукопись. Но они уничтожили ее…
– Когда?
– Сегодня…
– Вся книга?
– Да.Практически вся. Но я не об этом… Я боюсь за семью.
– А ты не можешь сейчас переехать? У тебя есть тут друзья?
– Есть, конечно. Но мне не хотелось бы, и так осталось всего несколько дней. Но, может, они теперь успокоятся…
– А сейчас они слышат наш разговор?
– Думаю, что да.
– Что же ты собираешься делать? Ведь эти твои дневники…
– И дневники, и сказки!
– В общем-то, понять можно. Это ведь свидетельство? Правда?
Юрий Афанасьев где-то сказал, что события в Балтии нельзя рассматривать в упор, то есть, с близкого расстояния. Можно не увидеть что-то существенное.
Я же видел их даже не в упор, я оказался внутри этих событий, стал частью их, мое свидетельство человека, который побывал в радиоактивной печке реактора, где температура совсем иная, чем снаружи. Ну, где-нибудь в Москве. Может, поэтому мои записи не столько созерцательны, сколько возбуждены, они горячи от ожогов.
Я полагаю, скоро станет понятным, о чем я говорю. Ну, хотя бы угрозы, письма, звонки, предупреждения… Завершившиеся уничтожением этого дневника.
Когда поздним вечером 27 января я позвонил моей приятельнице Элизабет, корреспонденту шведского телевидения, я сказал, что дневников, то есть, более ста пятидесяти страниц записей, больше не существует, она после долгого молчания спросила:
– Но ведь голова у тебя существует?
– Пока существует.
– Вот и пиши! Ты же помнишь? Это неправда, что остыло… Сейчас остыть невозможно…
– Но они меня сломали!
– Нет, – возразила Элизабет. – Они хотели тебя сломать. А ты все равно напишешь… Ведь ты напишешь?
Я промолчал.
Но как это снова написать, если это было вовсе не записи, как обычно это понимается. Мои бессонные ночи были моим порывом
Я боролся со своим собственным рабством именно потому, что знал: как раб я устраивал эту систему больше. Но раба, в том самом коммунистическом законченном виде, из меня так и не вышло. Хотя им многое удалось со мной сделать. И тогда они убили дневник. То есть, уничтожили то, что делало меня свободным.
А еще мне жалко сказок. Я мечтал о них всю жизнь. И написал я их для моей маленькой дочки. Убив сказки, они покусились и на ее свободу, на не тронутую их тлением, их трупным распадом маленькую золотую, как тучка, душу.
Все, что угодно, но сказок я не прощу.
Это были добрые сказки, я творил их назло окружающему нас прорвавшемуся наружу, как лава Везувия, злу.
А Элизабет я потом ответил.
Я сказал:
– Сказки второй раз не напишешь, они фантазия души. А события в Риге я и правда помню. И я расскажу, как я это помню. Я тебе обещаю, что я об этом обязательно расскажу.
НА РОЖДЕСТВО
Когда прорываешься из московского ада в этот не тронутый распадом мир спокойных аккуратных домиков, желтых дюн и кривых на побережье сосен, вдруг с удивлением ощущаешь, как в дальних уголках души, омерщвленной, неспособной ни на какие впечатления, возникает странная неуловимая спасительная мелодия, которую и на слова не переложишь…
А если бы можно было как-то перевести, вышло бы вот такое: «Тихая милая Балтия… Милая, мирная… Тихая, тихая, тихая… Тихая».
А всего-то и дел, что сперва о ней мечтаешь. Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь… Под самый новый год достаешь путевки. Потом… Чемоданы, багаж, билеты, такси, вагон… И обморочное непроходящее чувство одной сплошной, в каждой клетке, усталости, так что ни спать ни думать невозможно, но даже если захочешь что-то вспомнить, то ничего, кроме памяти о той же усталости, не возникает. А по приезде лишь одно сильное желание: спать. Так спать, чтобы лечь и – ни-ко-гда не просыпаться. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра…
Но в какой-то день, выглянув в окно с высоты девятого этажа дубултского дома, с удивлением обнаруживаешь, что мир не кончился, что он продолжается и как всегда – прекрасен. И вызолоченные снизу поздним рассветом облака, и буровато-зеленые верхушки сосен, и округлое побережье залива с белыми гребешками волн, будто сейчас, прямо на твоих глазах, рождаются на сером листе моря новые строчки рукописи.
Начинаешь осознавать про себя и про свою жизнь наперед так ясно, как никогда не бывает.