Тихая сатана. Кража. Сенсаций не будет
Шрифт:
– Хотя бы недоверие к себе после отсидки, – голос Шахова прерывался. – Ну, освободили досрочно. Гуманно?
Гуманно. А доверия–то вместе со свободой не дали. Не успел на завод прийти – шеф уже тут как тут. Меня, тридцатилетнего мужика, это задевало. Даже очень…
– Но в жизни так: доверяй и проверяй. Да, без доверия трудно, – согласился Солдатов. – Оно не зарплата. Авансом не дается. А вы пытались заслужить это доверие хоть раз?
Шахов не ответил на этот вопрос.
– Хотите, отвечу за вас? Пытались! И вам поверили тогда, помните, на заводе железобетонных конструкций? Вас, даже смешно сказать, в цехком выбрали.
– Это почему
Солдатов вдруг весело рассмеялся, так весело, будто это был не допрос, а непринужденная беседа.
– Послушайте, Шахов, вы же сами себя опровергаете. С одной стороны, утверждаете, что судьба играет человеком, а с другой стороны, возмущаетесь, когда я не верю, что вы сами умеете этой судьбой играть.
– Все зависит от обстоятельств, – настаивал Шахов, – от нас, судимых, открещиваются. И дети, и жены, и на производстве. Только матери письма шлют, передачи. Наши наколки…
– Чего ж удивляться? – Солдатов движением руки остановил его. – Вы с двумя–тремя судимостями у жен и детей ярмом на шее. Давит оно им сердце. Вы пьете, гуляете, а им похмелье горькое остается. Насчет матерей – вы и от них кусок хлеба отрываете. Не верю я вашим клятвенным наколкам «не забуду мать родную». Ложь все это. Вы о них вспоминаете, когда самим плохо становится, – как гвоздь вколотил Солдатов.
Шахов кольнул его недобрым взглядом.
– Чего нахмурились? Хотите чтобы я пожалел вас? – Солдатов сердито посмотрел на Шахова. – Да, я жалею. Не удивляйтесь. Жалею потому, что не любили вы жизнь, променяли ее, нужную, единственную, интересную, полезную, на нары и колонии. Даже больше скажу. Я сам чувствую личную ответственность за вашу бесталанную жизнь и судьбу. Хотя лично перед вами ни в чем, как понимаете, не виноват. Сами садитесь…
– Ну это уж вы лишнее говорите, – смущенно протянул Шахов.
– А я это говорю совсем не потому, что хочу расположить, разжалобить, поймать на настроении. Наоборот, я скорее хочу вам больно сделать.
Шахов в недоумении приподнялся со стула.
– Сядьте, – требовательно сказал Солдатов, – и слушайте. Да, я жалею, но нет у меня к вам доброты. Потому что не меньше, а больше вас жалею Галкину, ту, которую вы вчера ограбили.
– Нет, начальник, таких, как Галкина, мне не жалко. Воров на них нет! – продолжал Шахов. – По курортам разъезжают, фарфором, хрусталем обставляются. И это все на «трудовую копеечку»? Знаю я эту породу людей. Воруют, химичат. К ним не подкопаешься – потому что все шито–крыто. А им за «талант» этот ручки жмут, в носик целуют. Галкина тоже такая: разве на свою «копеечку» она решила в норке ходить? Я Зойке своей такую шубу сдохну, а купить не смогу. Да и вы своей жене не купите…
Солдатов с сожалением посмотрел на Шахова.
– Галкина – несчастный человек. Она больна. Мания у нее такая – к дорогим вещам приценяться, – проговорил он. – Приценится, померит и уходит…
– Какая еще мания? – недоверчиво спросил Шахов. – Я сам слышал, как она говорила, что на шубу ей не хватило всего пятисот рублей. Разыгрываете? – Он нервно рассмеялся, но, увидев серьезный взгляд Солдатова, спросил: – Неужели правда? Меня же воры обсмеют. Не верю, чтобы у нее не было денег.
– Ну, что ж! – рассмеялся Солдатов. – Выходит, вас больше всего расстроило, что денег у нее не было, и то, что люди в мехах ходят… Скажите, Ксения Петровна тоже в мехах ходила?
– Какая еще Ксения Петровна?
–
– Нечего мне вспоминать. – Он осуждающе посмотрел на Солдатова. – Вот наконец и договорились: дело нераскрытое пришить хотите?
– О чужих делах не говорю. Хочу только, чтобы вы сейчас вспомнили пальто. Демисезонное, серое. Из ратина. По сорок рублей за метр. А зарплата у Ксении Петровны была сто двадцать рублей в месяц.
– Какой еще ратин? – недовольно вскрикнул Шахов.
– Тот, который вы в квартире в Крестовском переулке взяли. Помните, в чехле из синтетики, что за шкафом висел? Это ее было.
– Вспомнил. Я тогда только одно это пальто и взял…
– Вот видите, не шью я вам дел, Шахов. Я напоминаю вам о старом. О том, которое забыли и до которого вам сейчас уже дела нет никакого. Если хотите, я еще напомню кое–что. Завтра полистаю дела и назову с десяток людей, которых вы глубоко обидели, отняли то, что они своим трудом наживали. Согласны вы на такой разговор? Мало одной Ксении Петровны?
Шахов недобрым взглядом посмотрел на Солдатова и не ответил.
– Ну, что молчите? Скажите, у вас самого крали когда–нибудь? – спросил Солдатов.
– Сколько же лет надо, чтобы вы мое старое позабыли? Пять, десять? У меня жизнь украли, – не скрывая злобы, ответил Шахов. – Жизнь, понимаете, не пальто ратиновое…
– Никто бы вам о старом не напомнил, если бы вы новое преступление не совершили. А насчет жизни… вы сами ее у себя крали. Кто же еще?
– Тот же кадровик с механического завода отщипнул от нее кусок. И до него другие щипали. Сколько раз я к нему ходил. Сидит ухмыляется. Ни да, ни нет не говорит. Одно твердит – приходи завтра. Дней восемь ходил…
– И в отместку решили честных людей грабить? Очень мудрое решение. А Ксения Петровна…
– Далась вам эта Ксения Петровна! Уж так и быть, заработаю и вышлю я ей на три метра ратина. Купит не хуже того. Благодарить еще будет, – хмыкнул Шахов.
– Шлите ей на тот свет. Умерла она через год после вашей кражи.
– Не из–за пальто же? – подался Шахов вперед.
– Из–за многого. Человек – хрупкий, сложный инструмент. Скажите, вы задумывались когда–нибудь, отчего болит сердце у людей и отчего оно разрывается? – спросил Солдатов и сам же ответил: – Иногда из–за этих же трех метров ратина разрывается. Вы читали «Шинель» Гоголя?
– Я уже забыл, чему меня в школе учили. Хотя, постойте, чиновника какого–то раздели, а он и помер…
– Вот именно, раздели, а он и помер. И это не только в книгах бывает.
«На совесть берет капитан, – решил Шахов. – Вот и примеры такие приводит. Ну взял я тогда пальто. Ну и что? Она ж через год преставилась. При чем здесь я?» – спрашивал себя. Шахов, но утешительного ответа почему–то не находил.
Шахов вспомнил сейчас, как много лет назад отец ремнем отстегал его за то, что в школьной раздевалке кто–то украл его суконную с цигейковым мехом шапку. Вспомнил свой старый двор, размашистые, обвешанные ярко–оранжевыми сережками тополя и широкую скамейку под ними, на которой по вечерам сидели бабы, говорливую дворничиху татарку Зинку. А может, и прав Солдатов? Зинка сразу и надолго слегла, когда из ее подвальной комнатушки кто–то украл пальто. Длинное, бежевое, коверкотовое пальто с широким поясом и такой же бежевой пряжкой и еще старую швейную машинку «Зингер». Шахов поежился. Он потерпевших видел только в суде. Это были чужие для него люди, а дворничиху Зинку помнил и сейчас.