Тихая вода
Шрифт:
— Ты был знаком с ним? — удивился Корпевский.
— Нет.
— Но на лице твоем такая обида, будто Скворцов был твоим братом! — рассмеялся он.
— Вы берете меня на его место? — продолжал я мучаться.
— Да, не его. С завтрашнего утра ты сядешь в его кресло.
— В его кресло?..
— Что с тобой, Царьков? Ты сам не свой, — Корпевский недовольно затушил сигару о пепельницу и посмотрел на меня едким взглядом сквозь теплый дым.
— Нет, ничего. Жалко, что статья пропадет, она мне нравилась… Ну что ж, я напишу другую. Так значит, завтра приходить? — лепетал я, не глядя ему в лицо, и не заметив, что тот назвал меня неправильно. Я хотел провалиться под землю от стыда и гнева на себя. Я не должен был соглашаться, не должен был, но сделал
— Да, завтра. И тебе придется написать другую статью, много других статей…
«Вот только не были бы они так же трудны, как первая…»
Я шел коридором мимо кабинетов или комнат, в них люди сидели на удобных креслах, разговаривали, смеялись, заваривали чай или с умным видом глядели в монитор. Остановившись возле одной из комнат, я присмотрелся к столу, примостившемуся в углу, у батареи и окна. Возле него стояло кресло, повернутое к выходу, будто тот, кто сидел на нем в последний раз, встал и вышел отсюда лишь на некоторое время. За соседним столом сидела девушка и болтала с кем-то по телефону. Подойдя к ней, я оперся о краешек ее стола, а она внимательно посмотрев на меня, в ожидании вопроса закрыла ладонью трубку.
— Это место Скворцова? — все еще глядя в тот угол, проговорил я.
— Да. Вы новый сотрудник?
— Да, — отрешенно бросил я. Его компьютер был выключен, стенка шкафа, стоящего рядом, залеплена разноцветными бумажками, возле стопок бумаг и папок лежал карандаш, со следами его зубов на кончике. Я сдвинул брови. Смотреть на это было невыносимо, и мне стало жутко жаль себя за то, что теперь каждый мой день превратиться в странную пытку памятью, которой у меня нет и быть не может. Я стану выдумывать, как он сидел тут и мечтал о жизни, надеялся на чью-то любовь и думал о будущем… Может быть, он был совсем пропащим человеком и только и хотел погибнуть, но мне этого никогда не узнать.
Вода лилась по прозрачному стеклу. За ним виднелись размытые тени домов, деревьев, суматошных прохожих. В моей крошечной спальне столько места, что кровать упирается в окно. Сев на ней и прижав колени к батарее, я поставил локти на подоконник, подложив под них подушку, прислонил лоб к прохладному стеклу и всматривался в улицу, залитую дождем. Оттуда сквозь щели меж рам тянуло осенью. Я продрог, а потому накинул на себя одеяло. За окном стоял тихий ровный шум. Я всегда грущу при виде воды. Говорят, она хранит чьи-то воспоминания.
В такие дни всегда вспоминают тех, кого любили когда-то, и от осознания того, что связь безвозвратно потеряна, становится неимоверно грустно. А главное, никому больше она не нужна, тебе в первую очередь. Времена как вода — в них не ступишь два раза. Но я вспоминал не любимых, не бывших друзей, не потерянных дальних и близких. Я вспоминал человека, меньше всех остальных прошедшегося по моей жизни.
Несколько лет я хранил в старом мобильнике одну эсемеску: «Я не могу писать, тут люди сплют J». Не раз я перетаскивал ее из старого телефона в новый, но потом она куда-то исчезла. Недоглядел. Впрочем, какая разница, я и так помню ее, как и многие другие. Но раньше, то и дело натыкаясь на нее, я возвращался к странному безвольному чувству, которое подарила мне одна девушка, из далекой французской жизни с привычным теплым именем Наташа.
Не знаю, зачем она приезжала к нам в холод и зимнюю темень, кого или что хотела найти. Как могла прийти в ее трезвую европейскую голову мысль о ссылке самой себя, за что она так наказана? Признаюсь, мне было жаль ее. Но больше я удивлялся забавности ее искренних и непонимающих глаз. И в то же время я сам не понимал ее. Тогда как мы знали друг о друге что-то другое, то, чему человечество еще не придумало названия.
Она словно прилетела с другой планеты, и, увидев ее впервые, я жутко испугался, так как лица иностранцев иногда совсем не похожи на наши выражением и свечением глаз. И там, на другой планете, люди совсем по-другому говорят, по-другому мыслят, у них другие мечты и видения, они думают, что нам нужно жить иначе и удивляются простым вещам нашего
Я не знаю, в чем тут дело, и почему именно я и именно она. Только когда она уехала, мы стали дружить по переписке. И каждым письмом я сообщал ей, как живу. Это ей я признался как-то раз, что влюбился, это ей я доверил тайну о том, что мечтаю стать большим журналистом. Это она поддержала меня, ответив своими мечтами и намерениями. Существует ли информационная дружба? Теперь я думаю, что да. Но я потерял ее физически, я не ощущаю ее присутствия, и иногда мне кажется, что мои письма летят в темноту, а ответы на них приносит призрак. И когда по стеклам бьет дождь, я вспоминаю ее, или уже не ее, но то чувство, что она мне подарила. И что это за чувство, я также не могу понять. Но жутко скучаю по нему, и вряд ли когда-нибудь найду его снова с кем-то другим. А видя спящих людей, я часто думаю, что те не спят, а сплют. Тогда мне и смешно, и грустно.
Порой мне кажется, что Бог сталкивает нас с людьми, иногда совсем не схожими с нами, для того, чтобы мы научились стирать границы. Научившись хоть раз, мы понимаем, что нет в нас различий, а если и есть, то это лишь к добру. Я провел ладонью по запотевшему стеклу. Почему-то мы часто проходим мимо тех, с кем сталкивает нас он. Не задерживаемся, словно боимся потерять частичку свободы. Но вот я без нее, я вовсе не свободен, но и никого не вижу рядом. Почему-то Бог сам отбирает у нас тех, с кем мы нашли связь, и терять оную уж очень не хочется. Я не знаю, продержится ли она еще хоть пару лет, ведь в расстоянии на ветру и под снегом она истирается в пыль. Только и это чему-то учит нас. Чему-то важному и сложному, что понять возможно лишь по прошествии многих лет.
Когда я думаю о людях, и боюсь, что те позабыли обо мне, я явно чувствую, что могу и не существовать вовсе, что я просто выдумал себя, а заодно и тех, кто любил бы меня и помнил. Наверное, так и есть. Если все вокруг забудут меня, я лопну как мыльный пузырь.
А дождь все бил и бил по стеклам, и хоть делал он это нежно и тихо, те все равно дребезжали. Словно сквозь них холод дул на меня, кожа, особенно на щеках и кончике носа, приятно свежела, а в глазах застряли проклятые слезы. И ни туда ни сюда. Просидев так возле недоступной мне стихии с полчаса, я резко встал и, проходя в кухню мимо прихожей, вдруг остановился. Там, на столике, среди всякой мелочи, нужной и ненужной, уже несколько дней незамеченный мною валялся крошечный клочок бумажки. Только теперь я понял наверняка, что случаи бывают всякие. Мне необходимо было увидеть ее, чье имя уже, признаться, позабыл.
Со мной давно такого не случалось. Я оставил в нескольких месяцах позади это трепетно романтическое чувство. Когда ходишь, а кажется, что летишь. Вот и теперь я не шел, а летел к месту назначенной встречи, задыхаясь от приятной боли, от наслаждения, припудренного горьким.
Час назад дождь примолк. Я достал из шкафа черное пальто, или лучше сказать, полупальто, теплое и дорогое. Самое дорогое, что можно отыскать в моем почти пустом шкафу. Цветом чернее ночи. Осенние ботинки, скорее туфли, с длинным носом, из тонкой черной кожи и с тонкой подошвой — я начистил их так, что те блестели, ослепляя глаза. Но прикасаться к ним казалось опасным, потому я отставил их в сторону и любовался краешком взгляда, отглаживая стрелку на брюках, тоже черных. Порывшись в комоде, облазив все полки шкафа, я обнаружил, что и рубашка, еще ни разу ненадеванная, а потому чистая, была иссиня черного цвета. Отбросив всякие суеверия, я нацепил все это на себя и встал перед большим зеркалом. Не глядя в глаза, я оценил наряд. Весь в черном, я всегда находил в себе восточные черты. Зато голубые глаза становились ярче и пронзительней, только теперь я совсем не гляделся в них. Не припомню, чтобы хоть раз в жизни я наряжался с таким энтузиазмом.