Тихие сны
Шрифт:
Рябинин приготовил бланк протокола допроса. Он почему-то сразу устал, словно ворочал брёвна. От своего ли долгого непонимания, от психической ли слепоты… Или от наступившей в деле ясности?
— Рассказывайте, — велел Рябинин.
Катунцев нервно огляделся, будто чёрная сила невидимо потянула его в омут и ему была нужна протянутая рука — любая. Но в кабинете никого больше не было, а следователь не отозвался. Тогда Катунцев опустил взгляд на стол, на пакет с деньгами, и в его глазах, в его лице, следом за просьбой о помощи, далёким сполохом прошла злоба. Это у потерпевшего-то.
— Товарищ следователь, жизнь есть жизнь.
Рябинин кивнул, поборов усмешку. Жизнь есть жизнь. Популярная фраза, которая вроде бы всё объясняла, ничего не объяснив. Коротко, мудро и загадочно. Но он-то знал, что за этим афоризмом следует какая-нибудь пошлость или банальщина.
— С Валентиной Дыкиной состоял я в связи. В прошлом. И как плачевный результат появился ребёнок…
— Вы Дыкину любили? — спросил Рябинин, удивившись, почему не спросил про жену; видимо, из-за его слов «плачевный результат».
Катунцев сумрачно и непонимающе смотрел на следователя, словно тот спросил его о чём-то непотребном.
— Ах, да: жизнь есть жизнь, — усмехнулся Рябинин, зная, что этой усмешкой может спугнуть признание Катунцева.
— Моя супруга оказалась бездетной. Это с одной стороны. С другой стороны, Валентина учиняла скандал за скандалом. Мол, или женись на мне, или бери ребёнка. И я выбрал последнее. Жена так хотела ребёнка, что намеревалась взять в детдоме. А тут свой. Сочинил я легенду. Мол, у одной старушки есть девица, которая хочет тайно родить, отдать ребёнка и остаться в неизвестности. Жена согласилась. Так вот мой собственный ребёнок оказался у меня.
— А как оформили юридически?
— В сельской местности. Сослались на утерю справок.
— Жена до сих пор не знает?
— Нет.
— А Дыкина просила ребёнка вернуть?
— Нет. Но когда он пропал, я сразу подумал на Валентину.
— Почему?
— У неё инстинкт проснулся.
— А у вас… проснулся?
Катунцев опять глянул непонятливо.
— Извините, жизнь есть жизнь, — спохватился Рябинин.
— А я живу не инстинктами, — всё-таки ответил Катунцев.
Рябинин ещё раз спохватился, но теперь не нарочито — он спрашивал о любви к Дыкиной, не спросил о любви к жене… Любовь к женщинам, а ведь уголовное дело не об этом. И не узнал главного. Не спросил, опустился бы Катунцев на колени ради своего ребёнка, как стояла тут Дыкина…
— А дочку вы любите?
Катунцев помолчал и посмотрел на следователя открыто, с чуть притушенным вызовом:
— Почему вы копаетесь в личных отношениях, а не следствие ведёте?
— Тут всё следствие и заключается в том, чтобы разобраться в личных отношениях.
— Ну и долго будете разбираться?
— Если бы вы сразу сказали правду, то хватило бы дня.
Катунцев не ответил, усмехнувшись тяжело и неохотно.
— Мне кажется, что вы не доверяете следственным органам.
— Не следственным органам, а вам.
— Мне? — бессмысленно переспросил Рябинин как бы у самого себя.
Ему опять не ответили — он же спросил у самого себя,
И потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Бесстрастность — признак недоброй души.
— Почему? — спросил Рябинин как бы подталкивая убегающую мысль, чтобы она скорее убежала.
— Вы слишком добрый человек.
— С чего вы взяли?
— Уж вижу.
— А это… плохо?
— Я бы не хотел, чтобы меня допрашивал добрый следователь.
— А какой же — свирепый?.
— Да, свирепый. Ему дело иметь с преступниками, а не с барышнями. Вы, к примеру, можете эту Дыкину и пожалеть.
И Катунцев испытующе и колко глянул на следователя. Рябинин хотел ответить лишь откровенным взглядом, но не удержался и от прямых слов:
— Вы не любите свою дочку.
— Откуда вам это известно?
— Я помню первый разговор в этом кабинете.
— Но её безумно любит моя жена.
Рябинин писал, испытывая нарастающую обиду, словно его оскорбили. Но его и оскорбили, назвав добрым. Иначе у него не вырвался бы этот дикий вопрос: «С чего вы взяли?» Мол, с чего выдумали такую глупость… Да нет, его не оскорбили, а намекнули на какую-то неполноценность. Но в этом кабинете кем только его не называли: дураком, службистом, ищейкой… И он только улыбался, потому что знал, что не дурак, не службист и не ищейка. Почему же теперь испортилось настроение? Или Катунцев попал? А быть добрым — стыдно? Ну да, быть добрым — это быть тихим, непробивным, непрестижным, второсортным…
— Подпишите протокол.
— Как вы поступите с Дыкиной? — тревожно спросил Катунцев.
— Сперва с ней поговорю.
И потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Следователем может работать только добрый человек.
Из дневника следователя.
Иринка пришла из школы заплаканная, какая-то замурзанная. Мы с Лидой всполошились:
— Что такое? Двойка?
— Нет, Мария Кирилловна про озёра рассказывала. Про Байкал, про Селигер…
— Ну и что? — громко удивился я.
— Да-а, и про Ладожское озеро.
— Ну и что? — понизил я голос.
— Да-а, и про «Дорогу жизни».
— Так что? — уже тихо спросил я.
— Да-а. Она стала плакать.
— Ну, а ты почему в слезах?
— Да-а, и я заплакала.
Входя в свой кабинет, Рябинин частенько оглядывал грязно-малиновую дверь и думал, что же чувствуют ждущие тут вызова к следователю. И когда Дыкина появилась из-за грязно-малиновой двери, он увидел, что она там чувствовала…
Ни неотводимого взгляда, ни зубастой улыбки… Сильное тело утратило свою стать, и казалось, что ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, говорившее о недавних сельских просторах, серело, как городской туман. Да и белый плащ, кажется, посерел от этого лица.