Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека(Повесть)
Шрифт:
Рыбаленция приподнял зюйдвестку. Мужчина заговорил скороговоркой по-фински и так тихо, что я понял одно слово — «кокка». Рыбаленция опять приподнял шляпу. Девушка выбрала шкот, «Синий волк» отвалил, парус набрал ветер, за рулем поднялся водяной бурун, швертбот накренился и помчался в море. Белый парус уменьшался, и скоро только яркая от солнца блестка маячила на горизонте.
Я вылез из форпика, взялся за удочку. Мы еще часок поудили. Дядя Ваня молчал, и я тоже. Страшно хотелось спросить про этих людей. Все равно молчал: настоящие моряки не болтуны. На обратном пути Рыбаленция строго держал курс, мурлыкал песню, мне показалось, почти веселую.
На берегу, укладывая в мой
— Жнакомые… давно, давно… их отца жнал… Хорошие люди. Не говори никому. Ладно?
Я кивнул. Больше не спрашивал, — это взрослые дела. Хоть и хотелось узнать, что за люди и почему «синий волк».
Тетя Мариша
Дядя Ваня оказался очень хороший. Он привык ко мне и в море был совсем другой: быстрый, ловкий, почти не повторял слова и рассказывал всякое интересное. Последние дни он не приходил и вообще не показывался в деревне. Мне стало скучно, тоскливо без него. Я снова и снова шел к лодке, два раза откачал воду, налитую дождем. Последний раз после ночной грозы очень много было воды, я долго откачивал и вернулся домой весь мокрый.
В гостях у мамы за чашкой чая с печеньем и вареньем сидела тетя Мариша. Она — земский доктор. Принимает больных в маленьком домике на краю деревни. Приходит к маме, рассказывает кто чем болеет и при младших часто переходит на шепот. К варенью я, конечно, подсел. Мама налила чашку. Тетя Мариша рассказывала про Рыбаленцию. Оказывается, он наживлял сиговый перемет и наколол руку крючком. На крючке был присохший червяк, в червяке трупный яд, получилась флегмона. Руку раздуло, как крокетный шар. Пришлось резать, два раза. Стало лучше, но еще не совсем.
— И знаешь, Маруся, какая история. Мы все гадали, как его настоящее имя. Я обязана записать в книгу посетителей. Спросила.
Моя мама, любопытна, страшно заинтересовалась:
— Ну и как? Ну и как его зовут?
Тетя Мариша женщина, а курит, всем рассказывает, что привыкла в анатомичке, чтобы отбивать трупный запах. Она вытащила из ридикюля черепаховый портсигар, достала папиросу, долго закуривала — нарочно, чтобы помучить маму, — закашлялась и так с кашлем и ответила:
— Не-кх-по-кх-мня-щий… Иван Непомнящий! By компроне?
— И все?
— Все… Улыбнулся, говорит: «Можно еще Иван-С-Воли» [32] .
— Что это значит?
— Значит, без письменного вида…
— Кто же он?
Тетя Мариша пожала плечами и выразительно показала на меня глазами. Я сразу понял, что меня сейчас выгонят, и поторопился сказать:
— Мам! Ты знаешь, что у Рыбаленции на груди написано: «За веру», а дальше стерто. Какая Вера?
Мама рассмеялась:
— Ты не понял. Это солдат и матросов так учили, что они должны сражаться «за веру, царя и Отечество».
32
Иван Непомнящий, Иван-С-Воли, Иван Где-День-Где-Ночь, Иван Безродный — так называли себя люди, скрывавшие свое настоящее имя, звание, родителей, откуда родом, нередко и судимость, утверждали, что не помнят, не знают, откуда они и кто. По закону царского времени они принадлежали к особому разряду бродяг.
— Значит, он царя и отечество стер?
Мама промолчала. Тетя Мариша развела руками и перешла, как она всегда говорит, «на другой пикантный случай».
Очень мне надо. Я понял главное, что Рыбаленция болен и потому не приходит к лодке. А фамилия? Какая-то странная. И что?
Я оставил маму и тетю Маришу допивать чай и ушел к морю. Дядя Ваня болен и неизвестно, когда поправится, с ребятами играть неохота. Взрослые скучные со своими неинтересными, иногда непонятными делами. Я один, я ушел.
По мосту навстречу мне быстро шла, почти бежала Анна-прачка. Заметила меня, громко всхлипнула и еще быстрее помчалась к Большому дому. Я облокотился на перила моста. Внизу, на отлогом берегу риголовский Абрам Хенцу, не распрягая, негромко посвистывая, поил мерина. На телеге полулежали двое мужчин. По бокам, свесив ноги, — два стражника. Стражники злые, угрюмые. У одного наган вынут из кобуры, держит в руке.
Абрам взнуздал коня и поехал в гору. На выезде к шоссе, у трактира «Бережок», телега зацепилась осью за тумбу и стала. Абрам соскочил, схватил за узду, ударил мерина кулаком по храпу, вывел телегу на шоссе, опять вскочил на нее и долго злобно хлестал коня кнутом. Мимо меня они промчались, подняв жуткую пыль и гремя деревянным настилом, почти вскачь. Я узнал, кого везли: Кот и Антон держались руками за грядки телеги. Мне стало страшно.
В гостях у Рыбаленции
В воскресенье я решил навестить дядю Ваню. Кстати, вспомнил, что он давно просил достать конский волос и перья. С перьями просто — набрал целый пук у курятника, столько и не надо. С волосом хуже. Обещал принести от Мышки, дядя Ваня отказался: от кобылы не годится, тонкий. Надо от мерина или лучше всего от жеребца. Знакомого жеребца не было, пришлось взять у мамы из шкатулки ножницы и идти к пульмановскому мерину. Его зовут Пойга — по-фински, мальчик, — он смирный и почти всегда стоит под навесом на дворе за лавкой. Я прошел тихонечко во двор. Мерин заржал добродушно. Дал ему корочку подсоленного хлеба, зашел сбоку и отчикнул от хвоста большую прядь. Пойга даже не вздрогнул, обернулся и посмотрел. Пульман во двор не выходил. Все обошлось.
Изба Натальи в другом конце деревни, крайняя. Домик маленький, темный, огороженный забором, недавно починенным — много белых палок. Я вошел в калитку и остановился. Весь двор был засыпан будто черной смородиной. В углу стояла большая серая коза и смотрела на меня стеклянными злыми глазами. Я коз не боюсь, не очень, хотя она наклонила в мою сторону длинные рога.
Еще немного постоял у калитки и услышал голос:
— Проходи, мальчик. Ты к нам? Не бойся, Машка не бодается, пугает.
Я быстро забежал в сени и в темноте столкнулся с высокой пожилой женщиной. Вместе вошли в дом. Комната оказалась, как ни странно для такого домика, большая. У окна дощатый стол, две скамейки. У стены — огромный сундук и маленькая плита. На полу чистые половики. В открытых окнах, чтобы мухи не залетали, полоски из газетной бумаги. Они дрыгнули и задрались, когда тетя Наташа захлопнула дверь. На плите кипели два горшка. Пахло рыбой и вареной картошкой. Неизвестно откуда сказал Рыбаленция:
— Жаходи, жаходи.
Я не сразу нашел оклеенную обоями дверь в перегородке. Закуток Рыбаленции узкий, в одно небольшое окно. Сам он сидел на кровати, положив забинтованную руку на стол, другой листал книгу. Дядя Ваня был в полосатой тельняшке и валяных галошах. Первый раз увидел его без зюйдвестки. Волосы по-цыгански черные, виски белые; выглядит гораздо моложе, чем на улице. В закутке, как и в первой комнате, чисто. У двери палка, и на гвозде знакомая клеенчатая сума. Узкая железная кровать. Над ней прибит образок, медный, тройной с петельками, вроде книжки. Стол у окна совсем маленький, накрытый простой скатертью.