«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Кузнецов Феликс Феодосьевич

Может быть, недалеко то время, мы с супругой увидим родной казачий край, и обновленную Россию, и свободный русский народ, среди которого в моей молодости побывал в Саратовской губернии, почти по всем местам видел и запомнил горькую крестьянскую нужду. Еще не будучи совершеннолетним я был, есть и до сих дней враг тиранов.

И вот с детства живу я в Боге, а Бог неотступно обитает во мне. Дорогой Григорий Юрьевич вот уже 60 лет мясное не ем, а ем только все растительное. Но копченую рыбу, если бы достать, я бы купил 100 килограмм и ел бы только копченую рыбу. Ведь здесь в Болгарии такой прелести нет. Передайте моим дорогим станичникам Мигулинской станицы вот этот пламенный привет, счастья родной земле, и прошу станичников передать поклон семье и родственникам о том, что Митрофан Терентьевич Меркулов станицы Мигулинской, в 1948 году умер, тело его зарыто в американской земле».

Ну, естественно, я ничего передать не мог, так как у меня начались неприятности. Безусловно, я знаю, что если бы я сейчас приехал бы в эту станицу, даже спустя столько лет, я бы нашел каких-то родственников, но в каком я сейчас положении... Меня спросят, а что ж ты 40 лет молчал, а 40 лет я никому не был нужен. 40 лет я не могу в Ленинграде,

в Петербурге найти хоть одного редактора, который бы дал мне возможность написать о Кудинове, о Шолохове. И поэтому получается, что я практически 40 лет скрывал от родственников Митрофана Терентьевича Меркулова, что в 48 году в Америке умер этот станичник. Ну, что же, думаю, люди поймут меня.

Кудинов дальше пишет: «В книге “Тихий Дон” Михайло Александрович сообщает о том, что в моем штабе при восстании был какой-то полковник-грузин. Никакого грузина и каких-либо иных племен не было. Это выдумка Шолохова, потому что такой армией против такой силы, Советского Союза, по его предположению, мог ли командовать сын бедного казака, кавалер первой степени, полный бантист, 25-летний Павел Назарович Кудинов. То есть, не ему бы командовать, а царскому генералу, рассуждал так писатель.

Скици мне хотелось бы сделать художественно, чтобы карта была бы красива, чиста, отчетлива, приятна для читателей. Григорий Юрьевич, не думайте, что П. Н. Кудинов 11-летнюю размотал катушку и после этого стал зол как тигр против Советского Союза».

Кудинов не раз высказывал в письмах возмущение тем, что мерзавцы оскорбляют Шолохова, будто Шолохов украл «Тихий Дон» у какого-то там белогвардейского офицера. Он отстаивал всю свою жизнь, что это роман Шолохова. Но в то же самое время у него на Шолохова была обида и свои претензии к нему. Он, Павел Назарович, считал, что если Шолохов ни разу его не видел, с ним не встречался и не разговаривал, значит изобразил восстание 1919 года с какими-то неточностями.

Однажды Кудинов пишет мне в письме, что «я вам высылаю свои воспоминания, которые вы, наверно читали в газете». Я ни в какой газете их не читал...⁶ Хороший русский язык, здесь видно, что кто-то помогал Кудинову.

Вот этот текст:

«Дело было так. Донские полки белых держали фронт под Балашовым против красных. Штаб белых находился в Вёшках. Командовал нами спесивый генерал Иванов. Всем нам осточертела война, господа генералы и помещики. Вот наши казаки и мы — офицеры из народа (я — вёшенец, Ермаков из Базков, Медведев из Казанской, сотники Ушаков и Богатырев и другие) пошли на замирение с красными, с советской властью. Мы открыли перед Инзенской дивизией фронт белых. А потом — пришел приказ красных: сдать оружие. Казаки заартачились. “А где же уговор-договор?” А тут на улицах новые приказы расклеили: «Кто не сдаст оружие — расстрел». На следующий день подперла реквизиция хлеба, скота и обложение денежной данью. Казаки всхомянулись: “То цари триста лет в узде мордовали, потом белые генералы давай гнуть нас в бараний рог, а теперь и красные треногой вяжут. А где же уговор-договор?” И пошло. Казаки-фронтовики — народ смелый и гордый. Вот гордость эта в народе казачьем заговорила и выпрямилась.

Помните, эти слова Шолохов в 38-й главе “Тихого Дона”, 3-я книга, вложил мне в уста в разговоре с Григорием Мелиховым. Очень точные слова: Не видели мы со своего донского база всей нужды и горя России в ту пору, не привыкли к такому разговору, не знали, кто повинен в перегибах, а слепая гордость в нас заговорила, закипела на сердце и потянулись мы к оружию, пока его у нас еще не отняли. Тут, конечно, контры всех мастей — монархисты, атаманы, богатеи, эсеры — возликовали и давай подливать казакоманского масла в огонек, давай раздувать его со всех сторон — пламя и полыхнуло. Повторяю: у нас не было тайного центра, не было заговора против Советов. Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром — стихийно».

«Роман М. Шолохова “Тихий Дон” есть великое сотворение истинно русского духа и сердца. Впервые я пробовал читать его по-болгарски, но плохо понимал. Позже выписал себе из Белграда русское издание. Читал я “Тихий Дон” взахлеб, рыдал-горевал над ним и радовался — до чего же красиво и влюбленно все описано, и страдал-казнился — до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки — батраки-поденщики — собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались “Тихим Доном” до слез, и пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту. И многие рядовые и офицеры допытывались у меня: “Ну, до чего же все точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарович, не припомните, кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов, что так досконально все мыслию превзошел и изобразил”. И я, зная, что автор “Тихого Дона” в ту пору был еще отроком, отвечал полчанам: “То все, други мои, талант, такое ему от Бога дано видение человеческих сердец и талант!” Скажу вам как на духу, — “Тихий Дон” потряс наши души и заставил все передумать заново и тоска наша по России стала еще острее, а в головах посветлело. Поверьте, что те казаки, кто читал роман М. Шолохова “Тихий Дон”, как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!), — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли. И зов Гитлера — “дранг нах остен” — был для них гласом вопиющего сумасшедшего в пустыне. И вот за это прозрение на чужбине тысяч темных казаков благодаря “Тихому Дону” и передайте Шолохову мой чистосердечный казачий земной поклон...»

Конвойные войска, в которых я служил, которые существовали несколько 10-летий в СССР, себя не оправдали, 20-й съезд КПСС осудил культ личности Сталина, началась, как тогда говорили, демократия. Ну демагогии тогда было тоже больше, чем демократии. Нас призывали общаться с пострадавшими в сталинских гулагах бережно, шел процесс реабилитации. Грамотных молодых военнослужащих не хватало. Так я попал в знаменитый Инзенский лагерь, в котором погибли десятки тысяч наших людей, прошли через него сотни тысяч. Это называлось Инзенская закрытая «республика» в Коми АССР. Там были солдатики с четырьмя классами образования. Я, так сказать, считался образованным человеком. Были сверхсрочники, которые еще с войны начинали службу в советской

армии и двух слов не могли связать. Там всякий народ был, я выглядел грамотным, и мне поручали оформлять документы, принимать ходатайства, требования у только что освободившихся из этой «свободной» Инзенской «республики». Я столкнулся с большим количеством людей. Каждый из них говорил, что его посадили ни за что, а я был такой, знаете, ярый сталинский комсомолец, и мы все равно им не доверяли. С одной стороны, нам зачитывали речи Хрущева — о демократии, о гуманизме, о том, что людям надо верить, а с другой стороны, в нашей системе находились люди, которые служили охранному ремеслу 20 с лишним лет — горбатого могила исправит. С бывшими заключенными они все равно разговаривали грубо, никому не верили, всех подозревали в шпионаже на 25 разведок мира. Я воспитывался в таком же духе и считал, что все реабилитированные лгут, приукрашивают свое прошлое, затушевывают страницы своей жизни, которые им не выгодны. И вот я столкнулся с мужчиной, которому было уже за 60 лет. Хотя ему можно было дать гораздо меньше. Крепкий мужик: быстро ходит, быстрая реакция, среднего роста, широкоплечий, такая у него улыбочка с лукавинкой, умный взгляд такой, подозрительный. Он собеседника видит насквозь. О таких говорят, что его не обманешь. Комсомольцев, как он нас называл, воспитанных в общем-то в сталинском духе, он как бы жалел. Вот он так слушает тебя, ну и где-то перебьет, ударит мыслью своей так, что чувствуешь: он выше тебя. Он особенно не хвастал, но говорил, будто о нем писал Шолохов в романе «Тихий Дон», что он герой «Тихого Дона», а офицеры, стоявшие рядом со мной, постарше меня на 20 лет, тихонечко мне: брехней дед занимается. «Тихий Дон» это же роман, художественное произведение. Ты у него спроси — с Григорием Мелеховым он не был знаком? И я спрашиваю его: гражданин Кудинов, а с Мелеховым Вы были знакомы? А он отвечает: был. А офицеры, которые рядом стояли, которые «Тихий Дон» читали и знали что Мелехов — собирательный образ донского казака, что не было в жизни человека с таким именем, с такой фамилией, они все: ха-ха-ха. А он так с такой улыбкой, как бы этот вызов принимая, говорит, да я был с ним знаком: «Да что ты, старая дубина, тут молодых разлагаешь. Тебя держать надо за колючей проволокой. Что ты тут треплешься». А он спокойно: «А вы откройте “Тихий Дон” 3-й том, посмотрите, сколько раз Шолохов меня там сводит с Мелеховым». И я поверил, что Кудинов балагур, что он хочет Шолоховым прикрыться. Он уж был на вольном поселении, ему уже пора было уезжать, покидать эту территорию, а он вроде не хочет ее покидать. То есть он оформляет документы, но настаивает на том, что поедет к Шолохову, с его помощью получит жилье на Дону, в своей станице, откуда он происходит. И тогда наши офицеры говорят ему: гражданин Кудинов, а почему вы хотите просить Шолохова о помощи? Вас местные советские органы, по постановлению Совмина, после 20-го съезда, и так должны обеспечить жильем, работой, куском хлеба. Зачем, мол, вам Шолохов? А он говорит: а я иностранец. Какой ты иностранец? Ну он держит документы в руках, он их уже получил, и доказывает, что он был арестован в Болгарии. Вот тут он сам на себя наговорил. Те офицеры, которые не знали, что он из Болгарии, что он бежал с белыми, стали еще хуже к нему относиться. А что собственно Павлу Назаровичу оставалось делать, если он действительно был арестован в Болгарии, а в документах, в его личном деле все это есть?

Получается, что Кудинов сам раскрыл свое белогвардейское прошлое, в суматохе офицеры могли бы этого и не заметить, когда выписывали ему направление. Под шумок этой реабилитации всеобщей в то время и бендеровцев, я это сам видел, реабилитировали, и полицаев гитлеровских. Но когда Кудинов все это раскрыл, тогда начали к нему придираться, что ты белогвардейский офицер, враг советской власти, еще к Шолохову ехать хочешь. Шел разговор, чтобы не выписывать ему проездные документы до станицы Вёшенской. Было предложение, чтобы наше высокое начальство обратилось к Шолохову, — он, дескать, имя Шолохова треплет. Я не знаю, обращались тогда к Шолохову, или не обращались, но он все ходил, доказывал, а потом исчез.

Ну и с моих глаз исчез. Потом нас отправили в другое место. В моей памяти он остался просто как балагур, который про Шолохова выдумывает все.

Прошло лет, наверное, пять. Думаю, что это был 61-й год. Однажды уже в другом конце страны, я дежурил по штабу, и со мной был офицер, с которым разговорились, и я стал о Кудинове со смешком рассказывать. А офицер говорит: ты послушай, что дальше было. Кудинов действительно приехал в Вёшенскую, пытался к Шолохову пробиться. А там выходили домашние, чуть ли не охрана Шолохова, говорили, что Шолохова нету, товарищ Шолохов в Москве, товарищ Шолохов где-то на конгрессе сторонников мира, то ли во Франции, то ли где-то в Швеции и так далее. Но казаки народ не дурной, все это видели и станичники ему говорили: «Ложь, я сегодня видел Шолохова, на машине проезжал, я его видел вчера, я видел там три дня назад». Выходило, что Шолохов знал о том, что Кудинов приехал, и не хочет с ним встретиться. И Кудинов долго ходил в райком партии, в райисполком, во все организации. Он что, собственно, требовал. Он же полковник, у него кое-что оставалось в Вёшенской после бегства из Крыма за рубеж, в общем какая-то там собственность. Он не требовал эту недвижимость ни в коем случае. Он просил, чтобы ему выдали советский паспорт, которого у него никогда не было. У Павла Назаровича Кудинова и не могло быть советского паспорта, ведь он бежал из России с белыми, жил за рубежом, арестован был в Болгарии. Значит, по законам правового государства его должен был судить болгарский суд, а его вывезли в наш Гулаг. Кстати он не все время был в Сибири. После Сибири, до Коми АССР он попал на главный туркменский канал, вот это вообще страшное место — пустыня Каракумы. Зэки роют канал, подул ветер и песок весь канал засыпал. Рой сначала. Потом он опять попадает на север. И это его не сломило, эта смена климата. Ведь Туркмения самая жаркая точка была у нас. Там в тени доходило до 43 градусов тепла. А на севере зимой под 50. И вот в Вёшенской, когда он вернулся после освобождения из Гулага, он требовал себе советский паспорт. Меня могут, особенно молодые, спросить: почему этот паспорт он именно в Вёшенской хотел получить? По тогдашним законам, если зэк освобождается из мест заключения, он там паспорт не получает, он получает справку о том, что освободился, и с этой справкой едет к месту постоянного жительства.