Тихий Дон. Том 1
Шрифт:
Он и действительно легче и быстрее всех усвоил пулеметное дело.
Отставал один Геворкяна. Чаще всего слышался его плачущий, раздосадованный голос:
– Опять не так! Зачем? – не знаю!
– Какой ишек, ка-а-акой ишек! На вся Нахичевань один такой! – возмущался злой грек Михалиди.
– На редкость бестолков! – соглашался сдержанный Ребиндер.
– Оце тоби нэ бублыки месить, – фыркал Хвылычко, и все беззлобно посмеивались.
Один Степанов, румянея, раздраженно кричал:
– Надо товарищу показывать, а не зубы скалить!
Его
– Смеетесь, колотушники, а дело стоит! Товарищ Бунчук, уйми свою кунсткамеру или гони их к чертям! Революция в опасности, а им – смешки! – басил он, размахивая кувалдистым кулаком.
С острой любознательностью вникала во все Анна Погудко. Она назойливо приставала к Бунчуку, хватала его за рукава неуклюжего демисезона, неотступно торчала около пулемета.
– А если вода замерзнет в кожухе – тогда что? А при большом ветре какое отклонение? А это как, товарищ Бунчук? – осаждала она вопросами и выжидающе поднимала на Бунчука большие с неверным и теплым блеском черные глаза.
В ее присутствии чувствовал он себя как-то неловко; словно отплачивая за эту неловкость, относился к ней с повышенной требовательностью, был подчеркнуто холоден, но что-то волнующее, необычное испытывал, когда по утрам, исправно, ровно в семь, входила она в подвал, зябко засунув руки в рукава зеленой теплушки, шаркая подошвами больших солдатских сапог. Она была немного ниже его ростом, полна той тугой полнотой, которая присуща всем здоровым, физического труда девушкам, – может быть, немного сутула и, пожалуй, даже некрасива, если б не большие сильные глаза, диковинно красившие всю ее.
За четыре дня он даже не разглядел ее толком. В подвале было полутемно, да и неудобно и некогда было рассматривать ее лицо. На пятый день вечером они вышли вместе. Она шла впереди; поднявшись на последнюю ступеньку, повернулась к нему с каким-то вопросом, и Бунчук внутренне ахнул, глянув на нее при вечерном свете. Она, привычным жестом оправляя волосы, ждала ответа, чуть откинув голову, скосив в его сторону глаза. Но Бунчук прослушал; медленно всходил он по ступенькам, стиснутый сладостно-болезненным чувством. У нее от напряжения (неловко было управляться с волосами, не скинув платка) чуть шевелились просвеченные низким солнцем розовые ноздри. Линии рта были мужественны и в то же время – детски нежны. На приподнятой верхней губе темнел крохотный пушок, четче оттеняя неяркую белизну кожи.
Бунчук нагнул голову, будто под ударом, – сказал с пафосной шутливостью:
– Анна Погудко… пулеметчик номер второй, ты хороша, как чье-то счастье!
– Глупости! – сказала она уверенно и улыбнулась. – Глупости, товарищ Бунчук!.. Я спрашиваю, во сколько мы пойдем на стрельбище?
От улыбки стала как-то проще, доступней, земней. Бунчук остановился с ней рядом; ошалело глядя в конец улицы, где застряло солнце, затопляя все багровым половодьем, ответил тихо:
– На стрельбище? Завтра. Куда тебе идти? Где ты живешь?
Она
– Бунчук, слушай! Как же завтра соберемся?
Дорогой пояснил Бунчук, что собираться за Тихой рощей, туда Крутогоров и Хвылычко привезут на извозчике пулемет; сбор в восемь утра. Ботовой прошел с ними два квартала, распрощался. Бунчук и Анна Погудко шли несколько минут молча. Она спросила, скользнув боковым взглядом:
– Вы – казак?
– Да.
– Офицер в прошлом?
– Ну, какой я офицер!
– Откуда вы родом?
– Новочеркасский.
– Давно в Ростове?
– Несколько дней.
– А до этого?
– В Петрограде был.
– С какого года в партии?
– С тысяча девятьсот тринадцатого.
– А семья у вас где?
– В Новочеркасске, – скороговоркой буркнул он и просяще протянул руку.
– Подожди, дай мне спросить: ты – уроженка Ростова?
– Нет, я родилась в Екатеринославщине, но последнее время жила здесь.
– Теперь я буду спрашивать… Украинка?
Она секунду колебалась, ответила твердо:
– Нет.
– Еврейка?
– Да. А что? Разве меня выдает язык?
– Нет.
– А почему догадался, что я – еврейка?
Он, стараясь попасть в ногу, уменьшая шаг, ответил:
– Ухо, форма уха и глаза. А так в тебе мало от твоей нации… – Подумав, добавил:
– Это хорошо, что ты у нас.
– Почему? – заинтересовалась она.
– Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие так думают, – я ведь сам рабочий, – вскользь заметил он, – что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вот блестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение. Ты училась?
– Да, я окончила в прошлом году гимназию. А у вас какое образование? Я потому это спрашиваю, что разговор изобличает ваше нерабочее происхождение.
– Я много читал.
Шли медленно. Она нарочно кружила по переулкам и, коротко рассказав о себе, продолжала расспрашивать его о корниловском выступлении, о настроении питерских рабочих, об Октябрьском перевороте.
Где-то на набережной мокро хлопнули винтовочные выстрелы, отрывисто просек тишину пулемет. Анна не преминула спросить:
– Какой системы?
– Льюис.
– Какая часть ленты израсходована?
Бунчук не ответил, любуясь на оранжевое, посыпанное изумрудной изморозью щупальце прожектора, рукасто тянувшееся от стоявшего на якоре тральщика к вершине вечернего, погоревшего в закате неба.
Проходив часа три по безлюдному городу, они расстались у ворот дома, где жила Анна.
Бунчук возвращался домой, согретый неосознанной внутренней удовлетворенностью. «Хороший товарищ, умная девушка! Хорошо так поговорили с ней – и вот тепло на душе. Огрубел за это время, а дружеское общение с людьми необходимо, иначе зачерствеешь, как солдатский сухарь…» – думал он, обманывая самого себя и сам сознавая, что обманывает.