Тихий Дон. Том 1
Шрифт:
Дорога, прокалывая его, выходила на курганистый гребень. В лесу ручьисто журчился ветер. На стволах сохатых дубов золотою прозеленью узорились чешуйчатые плиты ржавчины. Где-то далеко стрекотала сорока. Она пролетела над дорогой, косо избочив хвост. Ветер сносил ее, и в стремительном полете летела она, накренившись, мелькая рябым опереньем.
Подкова, молчавший от самого хутора, повернулся к Ивану Алексеевичу, сказал раздельно (наверное, давно заготовив в уме эту фразу):
– На съезде постарайтесь, чтобы было
– Понятно, – согласился Христоня, завистливо глядя на вольный полет сороки, и в мыслях сравнил бездумно-счастливую птичью жизнь с людской.
В Каменскую они приехали к вечеру 10 января. По улицам большой станицы шли к центру толпы казаков. Чувствовалось заметное оживление. Разыскав квартиру Мелехова Григория, Иван Алексеевич и Христоня узнали, что его дома нет. Хозяйка, дородная белобрысая женщина, сказала, что квартирант ушел на съезд.
– Где он, этот самый, стал быть, съезд? – спросил Христоня.
– Наверное, в окружном управлении или на почте, – ответила хозяйка, равнодушно захлопывая дверь перед носом Христони.
Съезд был в полном разгаре. Большая многооконная комната едва вместила делегатов. Казаки толпились на лестнице, в коридорах, в соседних комнатах.
– Держи за мной, – закряхтел Христоня, работая локтями. В узкую щель, образовавшуюся за ним, устремился Иван Алексеевич. Почти у самого входа в комнату, где происходил съезд, Христоню остановил один из казаков, – судя по выговору, низовской.
– Ты бы потише толкался, чебак! – язвительно сказал он.
– Пусти, что ль!
– Постоишь и тут! Видишь – некуда!
– Пусти, комарь, а то – к ногтю. Раздавлю, стал быть! – пообещал Христоня и, легко приподняв, передвинул мелкорослого казака, шагнул вперед.
– Ай да ведмедишше!
– Здоров, атаманец!
– Трясило добрый! На нем бы четырехдюймовые возить!
– Как он его посунул-то!
Казаки, стоявшие тесным гуртом, заулыбались, с невольным почтением разглядывая Христоню, бывшего на голову выше всех.
Григория нашли у задней стены. Сидя на корточках, он курил, беседовал с каким-то казаком – делегатом 35-го полка. Он увидел хуторян – и вислые воронено-черные усы его дрогнули в улыбке:
– Тю… каким вас ветром занесло? Здорово, Иван Алексеевич! Здорово живешь, дядя Христан!
– Здорова, да, стал быть, не дюже семенна, – посмеивался Христоня, забирая в свою полуаршинную ладонь всю руку Григория.
– Как там наши?
– Слава богу. Поклон прислали. Отец наказывал, чтоб приехал проведать.
– Петро как?
– Петро… – Иван Алексеевич неловко улыбнулся. – Петро с нашим братом не якшается.
– Знаю. Ну, а Наталья? Детишки? Припадало видеть?
– Все здоровы, кланялись. Батюшка-то обиду держит…
Христоня, поводя головой, разглядывал сидевший за столом президиум. Ему и сзади было видней всех. Григорий
– Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих шахтеров. Просьба – слухать со вниманием, а также порядок блюсть.
Среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как обрубленный, смолк пчелиный гул голосов.
С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения. Он говорил о предательской политике Каледина, толкающего казачество на борьбу с рабочим классом и крестьянством России, об общности интересов казаков и рабочих, о целях, которые преследуют большевики, ведя борьбу с казачьей контрреволюцией.
– Мы протягиваем братскую руку трудовому казачеству и надеемся, что в борьбе с белогвардейской бандой мы найдем верных союзников в лице фронтового казачества. На фронтах царской войны рабочие и казаки вместе лили кровь, и в войне со слетками буржуазии, пригретыми Калединым, мы должны быть вместе – и будем вместе! Рука с рукой мы пойдем в бой против тех, кто порабощал трудящихся в течение целых столетий! – гремел его трубный голос.
– С-с-сукин сын! язви его в почки!.. – восторженно шептал Христоня и так стискивал локоть Григория, что Григорий морщился.
Иван Алексеевич слушал, чуть приоткрыв рот, от напряжения часто мигал, бормотал:
– Верно! Вот это верно!
После делегата говорил, раскачиваясь, как ясень под ветром, какой-то высокий шахтер. Встал он, выпрямился, будто складной, оглядел многоглазую толпу и долго выжидал, пока утихнет гомон. Был шахтер этот вроде баржевого каната: узловат, надежно крепок, сух, отсвечивал зеленым – будто прокупорошенный. В порах лица его крохотными, несмываемыми точками чернела угольная пыль, и таким же угольным блеском томились соловые, обесцвеченные вечными потемками и черными пластами земляной утробы глаза. Он встряхнул короткими волосами, взмахом стиснутых в кулачья рук как кайло всадил.
– Кто на фронте ввел смертную казнь для солдат? Корнилов! Кто с Калединым душит нас? Он! – И зачастил, захлестнулся криком:
– Казаки!
Братцы! Братцы! Братцы! К кому же вы пристанете? Каледину охота есть, чтоб мы кровью братской опились! Нет! Нет! Не будет ихнего дела! Задавим, в бога, в потемки мать! Гидров этих в море спрудим!
– С-с-сукин сын… – Христоня, раздирая рот улыбкой, всплеснул руками и не выдержал, загоготал:
– Вер-на-а!.. Дай им взвару!
– Заткнись! Христан, что ты? Выкинут тебя! – испугался Иван Алексеевич.