Тихоокеанский дебют!
Шрифт:
Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал,
— А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что то, о чем вы сейчас слышите, для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте, праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного в себе не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его, как общий праздник.
— А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной, — спросил я у Тамбовцева, когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит.
— Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал
— Волхов — это река такая в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, — вспомнил я, — неужели немцы дошли до нее?
— Дошли, Михаил Игнатьевич, — до самого Тихвина дошли. — вздохнул Александр Васильевич, — Но были выбиты оттуда. — он посмотрел мне в глаза, — Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война пропахала по судьбам всех наших соотечественников! Какой кровью, и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас — кто у них погиб в войну. И каждый вспомнил своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками — селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повещен, сожжен заживо.
— Не может быть, — воскликнул, содрогнувшись от услышанного, — Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!
— Да, Михаил Игнатьевич, — каждый четвертый, — угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. — Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас — Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты — по-вашему — гардемарины — военно-морских училищ. Почти все они погибли, но немцы и румыны, не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.
— Михаил Игнатьевич, — обратился ко мне капитан Тамбовцев, — чтобы понять нас и наши поступки вы должны запомнить, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.
Неожиданно Нина Викторовна посмотрела на всех нас пронзительно трезвым взглядом, и четко сказала, — А корешки-то всего этого ужаса, господа-товарищи, здесь и сейчас, в Лондоне. Или мы их того… Или все начнется сначала!
— Правильно, — поддержал ее Александр Васильевич, — Этих упырей, успокоит только осиновый кол. И пусть этой войны, как мы надеемся, и не будет в вашей истории, но мы все равно будем о ней помнить, и сделаем все, чтобы ничего подобного не произошло. А пока, Николай Арсеньевич, налейте-ка еще по одной.
Весь вечер наши гости из будущего вспоминали своих родных, свой дом, пели песни, от которых у меня порой поднимался комок к горлу. Как можно было без слез слушать "Темную ночь…", "Враги сожгли родную хату…", "С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист…".
Особенно запомнилась мне бравая, с маршевым ритмом песня об артиллеристах, которым дал приказ Сталин. Мне показалось, что исполняя ее, гости из будущего посматривали на меня с улыбкой и каким-то вызовом.
Все пояснил Александр Васильевич, который, наклонившись к моему уху, сказал, — Уважаемый Михаил Игнатьевич, — около месяца назад ссыльно-поселенец Иосиф Джугашвили бежал из места отбывания ссылки — села Нижняя Уда Балаганского уезда Иркутской губернии. Если бы
Увидев недоумение в моих глазах, Нина Викторовна добавила, — Несмотря на то, что шакалы от истории натаскали на его могилу кучи мусора, память народная о нем сохранилась и живет в народе. Своими делами Иосиф Джугашвили-Сталин доказал, что он не против России, а против тех, для кого Россия "охапка хвороста, брошенная в костер революции", или кормушка, из которой можно вкусно жрать, а потом же туда и гадить.
На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 сентября 1945 года Сталин сказал: "Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза".
Сталину удалось сделать то, что весь мир считал невозможным. У нас такая же задача, только ее надо выполнить на четверть века раньше. Я думаю, мы сумеем договориться, и такой боец в наших рядах нам не помешает. Вот узнаете его лично и сами все поймете, воистину великий человек.
Потом, когда все разошлись, я попросил у Александра Васильевича книгу про Джугашвили-Сталина, и читал до самого утра… Безотлагательно к его политическим убеждениям, у меня сложилось впечатление, что это великий человек, который действительно сможет совершить невозможное. Но сумеют ли потом ужиться в одной берлоге два медведя? Не получится ли так, что после спасения России от всех ужасов, наши друзья начнут поддерживать не государя-императора Николая Александровича, а своего кумира, товарища Сталина? Не выйдет ли из этого еще более страшная смута?
Но с другой стороны, действительно, Россия еще не спасена, и к ее спасителю надо присмотреться получше. А вдруг он, действительно, как посадский человек Кузьма Минин сумеет вовремя отойти в сторону, и найти себе полезное дело, не претендуя на верховную власть? Впрочем, это еще все впереди, в случае чего я предупрежден, и сумею распознать опасность. С этой мыслью я и заснул.
24.02.1904. Полдень. Квантунский полуостров. поезд литера А
Великий князь Александр Михайлович
Состав еле тащится, петляя между невысокими горами. Позади уже остался поворот на порт Дальний, любимую игрушку господина Витте. За окнами моросит мелкий дождь, временами переходящий в мокрый снег. Нахохлившиеся мокрые вороны на голых ветвях деревьев — типично питерский пейзаж за окном время от времени скрывается за пеленой тумана. Природа мрачна и уныла.
Еще час-полтора пути и мы будем в Порт-Артуре и, наконец, закончим это хождение через всю Россию, от которого мы все изрядно устали. Но все относительно, и даже наша усталость, а ведь каково было путешественникам в прошлом, когда еще не было железной дороги. И при Петре Великом и при Екатерине II, и при Николае I гонцы из Петербурга скакали на перекладных через всю Россию больше года, а иногда и поболее. Прогресс делает мир меньше, в этом наши потомки правы. С трудом, но могу себе представить путешествие из Петербурга во Владивосток в виде десяти-двенадцати часов комфортабельного полета над облаками. Но и тогда, наверное, по прибытии путешественники будут чувствовать определенную усталость.