Тилль
Шрифт:
В последнее время он каждую ночь наблюдает путь луны. Дело движется так медленно, что впору отчаяться. Луна всякую ночь восходит в другом месте, и путь ее всякий раз другой. А так как, похоже, никто явления этого объяснить не может, Клаус решил разобраться с ним сам.
— Если чего-то не знает никто, — сказал ему как-то Вольф Хюттнер, — значит, наше дело — это выяснить!
Хюттнер, учитель его, хиромант и заклинатель духов из Констанца, ремеслом ночной сторож. Клаус Уленшпигель прослужил у него одну зиму, но и дня не проходит, чтобы он не вспомнил его с благодарностью. Хюттнер показал ему квадраты и заклинания, объяснил силу трав, и Клаус ловил каждое слово, когда Хюттнер рассказывал о Маленьком Народце и о Большом Народе, и о Древних Людях, и о Подземных Жителях, и о Духах Воздуха, и о том, что ученым доверять нельзя, ибо ничего они не знают, да только признаваться в этом не хотят,
Когда книг и правда накопилось столько, что не унести, все сложилось само собой. Приглянулась ему дочь мельника, хороша она была и весела, и полна молодой силы, а что и он ей нравился, слепому было видно. Завладеть ее сердцем было нетрудно, танцевал Клаус хорошо, нужные травы и заговоры знал, и вообще знал больше всех в деревне, это ей тоже нравилось. Отец ее сперва сомневался, но не похоже было, чтобы кто-то еще из батраков был способен перенять мельницу, так что он все же согласился. И некоторое время все шло хорошо.
Потом Клаус стал чувствовать ее разочарование. Сперва изредка, потом все чаще. А потом и постоянно. Ей не нравились его книги, не нравилось, что он должен решать загадки мира, да и правда ведь дело это велико и мало оставляет сил на все прочее, и меньше всего на мельничную канитель. Наконец и самому Клаусу все показалось ошибкой: что я здесь делаю, среди облаков муки, среди тугодумных крестьян, которые вечно пытаются надуть, когда платят за помол, среди безмозглых батраков, которые никогда не делают что сказано? С другой стороны, повторяет он себе, жизнь уж такая штука, куда-нибудь да приведет — был бы ты не здесь, так был бы еще где-то, и все казалось бы тебе сейчас так же странно. Что его и правда беспокоит, так это не попадешь ли в ад, если украл столько книг.
Но знания приходится хватать, где подвернутся, не для того же он создан, чтобы жить как бездумный скот. Нелегко, когда поговорить не с кем. Столько всего в голове роится! И ни одна душа не хочет слушать твои мысли о том, что такое небо и как возникают камни и мухи, и вся мельтешащая повсюду жизнь, и на каком языке между собой говорят ангелы, и как Господь создал сам себя и вечно должен себя заново создавать день за днем, ведь если бы он перестал, то в одно мгновение остановилось бы все на свете — кто как не Господь может помешать миру просто не быть?
На одни книги у него уходили месяцы, на другие годы. Некоторые он знает наизусть, но все еще не может понять. Не реже раза в месяц в растерянности возвращается к толстому латинскому тому, который выкрал из горящего дома пастора в Трире. Клаус его не поджигал, просто был неподалеку, почувствовал запах дыма и воспользовался случаем. Без него книга бы сгорела. У него есть на нее право. Только вот прочитать он ее не может.
Семьсот шестьдесят пять страниц мелким шрифтом, а некоторые страницы еще и с картинками, как будто выплывшими из дурного сна: люди с головами птиц; город с Зубчатой стеной и высокими башнями на облаке, из которого тонкими штрихами льется дождь; двухголовая лошадь на лесной поляне; насекомое с длинными крыльями; черепаха, карабкающаяся в небо по солнечному лучу. Первой страницы, где, верно, было название, не хватает, да еще кто-то вырвал лист с двадцать третьей и двадцать четвертой страницей, и с пятьсот девятнадцатой, и пятьсот двадцатой тоже. Трижды Клаус ходил к пастору с книгой, просил помочь, но каждый раз тот гнал его, мол, только образованным людям дозволено читать на латыни. Клаус думал было наслать на него слабый сглаз вроде подагры, или мышиного нашествия, или вечно прокисающего молока — но потом понял, что бедный деревенский пастор с его пьянством и вечно одинаковыми проповедями на самом деле сам почти не знает латинского языка. Он уже почти смирился с тем, что именно эту книгу, в которой, может быть, ко всему кроется ключ, ему никогда не прочесть. Кто его здесь, на богом забытой мельнице, научит латыни?
И все же за последние годы он много чего выяснил. В основном
Только нелегко это. Руки у него грубые, хрупкое перо вечно ломается между пальцев. Много придется упражняться, прежде чем он сможет заполнить чернильными паучками целую книгу. Но иначе никак, не может же он вечно хранить в памяти все то, что выяснил. И так уже не вмещается, и так уже болит и мутит, и голова кружится от всех этих знаний.
Может быть, когда-нибудь удастся чему-нибудь научить сына. Он заметил, что мальчик иногда его слушает за обедом почти против воли, стараясь, чтобы никто не заметил. Худой он, слабый, но, кажется, умный. Недавно Клаус застал его за тем, как он жонглировал тремя камнями, у него это будто само собой получалось — баловство, конечно, но все же и признак того, что он умом порезвее прочих. Недавно мальчик спросил у него, сколько в небе звезд, и так как Клаус как раз незадолго до того их сосчитал, то смог не без гордости ответить. Хорошо бы дитя, которое носит Агнета, тоже оказалось мальчиком, а может даже и поздоровее этого, чтобы была помощь в работе; его Клаус тоже мог бы чему-нибудь научить.
Доски пола уж очень твердые. Но будь они мягче, он бы уснул и не смог бы наблюдать путь луны. С огромным трудом Клаус натянул в косой оконной раме на чердаке сеть из тонких нитей — пальцы у него толстые, неуклюжие, и Агнетина пряжа непослушна. Но в конце концов ему удалось разделить окно на малые и почти одинаковые квадратцы.
Теперь он лежит и смотрит. Идет время. Он зевает. На глазах выступают слезы. Не спи, говорит он себе, ни в коем случае не засыпай.
И наконец появляется луна, серебристая, почти круглая, вся в грязно-медных пятнах. Появляется в нижнем ряду, но не в первом квадрате, как он ожидал, а во втором. Почему? Он моргает. Глаза болят. Он борется со сном и задремывает. И просыпается, и снова дремлет, потом просыпается окончательно, моргает, а луна уже не во втором ряду снизу, а в третьем, во втором квадрате слева. Как это вышло? Квадраты, увы, не совсем одинаковые, шерсть расползается на волокна, и узлы вышли слишком толстыми. Но почему луна так себя ведет? Гнусное это светило, лживое и коварное, не зря в картах оно означает падение и предательство. Чтобы записать, когда и где находится луна, нужно знать еще и время, но как же, ко всем чертям, ночью узнать время, если не по положению луны? Ум за разум заходит! К тому же одна из ниток развязалась; Клаус поднимается, пытается завязать узел непослушными пальцами. Только ему это удается, как луну заслоняет облако. Свет слабо обрамляет ее края, но где именно луна, уже никак не скажешь. Клаус закрывает измученные глаза.
Когда он, дрожа от холода, просыпается на следующее утро, то вспоминает, что ему снилась мука. Опять мука, что же это такое. Раньше его сны были полны света, шума. В них играла музыка, иногда с ним говорили духи. Но все это было давно. Теперь ему снится мука.
Он нехотя поднимается и понимает, что это не сон его разбудил; разбудили его голоса, доносящиеся снаружи. В такое-то время? Он обеспокоенно вспоминает явившийся ему вечером дурной знак. Выглядывает из окна, и в это мгновение расступается предрассветно-серый лес, и из него выходят, хромая, Агнета и Хайнер.
Они и вправду добрались до дома, несмотря ни на что. Вначале батрак нес обоих, живую женщину и мертвого ребенка; когда сил на это перестало хватать, Агнета пошла сама, держась за него; потом и младенца нести ему стало слишком тяжело, и слишком опасно тоже, некрещеный покойник-то духов притягивает, и тех, что сверху, и тех, что снизу, так что Агнете пришлось ребенка нести самой. И пробираясь на ощупь, они нашли дорогу.
Клаус спускается по приставной лестнице, спотыкается о храпящих батраков, отшвыривает ногой козу, распахивает дверь и успевает добежать до Агнеты как раз тогда, когда она падает без сил. Он подхватывает ее, осторожно кладет на землю и ощупывает ее лицо. Чувствует ее дыхание. Рисует у нее на лбу пентаграмму — острием кверху, разумеется, целебную. Потом набирает полную грудь воздуха и произносит на одном дыхании: «Того не дейте, всем деревьям по годам, да пешком по всем водам, да на все горы возойти, да ангелам не воспрети, да воззвонят колокола, да чтобы месса возмогла, да распахнулась божья милость, да чтобы здравье воротилось». Понимает он слова только примерно, но они древние-предревние, и он не знает заговора сильнее, чтобы отпугнуть ночную нечисть.