Тимкины крылья
Шрифт:
— Из чурки? — удивилась Люба. — Врешь! А чего же он мне ничего не сказал?
Она ухватила меня наманикюренными пальцами за здоровое плечо. Я стряхнул с плеча ее пальцы и ушел в дом. С чего это, интересно, я стал бы врать? Да еще в такую минуту.
Люба осталась на улице. Ей очень хотелось зайти к нам. Я видел, что ей прямо страшно хотелось зайти. Она специально для этого и провожать меня пошла. Будто я сам не мог дойти. А что ее в парикмахерской люди ждут, так это ей все равно.
Мама мыла на кухне посуду. Она уже обо всем знала. Я сразу
— Как же ты так? — спросила мама.
В ответ я только хмыкнул. Рука у меня еще болела. И притом здорово.
В комнате я сел на краешек дивана. Я сидел очень скромно, втиснув ладоши между коленями. Мама устроилась у стола и, прижав к груди глубокую тарелку, терла ее кухонным полотенцем. Она терла одну и ту же тарелку целый час и смотрела на меня скорбным взглядом.
— Да все же нормально. — сказал я. — Чего ты? И рука нормально. Вот.
Я вытащил ладошку и пошевелил пальцами.
— Совершенно нормально, — вздохнула мама. — Лучше не придумаешь. Хоть бы меня немножко пожалел!
Тарелку она уткнула ребром в живот. Я, думал, она ее насквозь протрет, эту несчастную глубокую тарелку с двумя синими полосками — с одной широкой полоской и с одной узкой.
Отец вернулся с полетов раньше обычного.
Пока он стаскивал в кухне грязные сапоги, в комнату уже полез керосиновый запах. Я совершенно не переношу керосинового запаха. Мне сразу начинает казаться, что я наглотался этой противной жидкости и запах прет у меня изнутри. У меня от керосина мгновенно портится настроение. Тут оно у меня испортилось так, что хуже некуда.
Босыми ногами отец шлепал по комнате и обзывал меня обормотом и другими некрасивыми словами.
— Сообразил, на кого прыгать, обормот! — кричал он. — Ты бы еще на командующего флотом прыгнул!
— Так что я, нарочно, что ли? — пробубнил я.
— Не нарочно! — загрохотал он. — Ты у меня поговори еще!
Он бушевал целый вечер. И все кричал, чтобы я благодарил его за то, что он меня не выпорол. Если бы не моя рука, кричал он, то он бы прописал мне ижицу.
Я ему был очень благодарен, что он не прописал мне ижицу. Он мне даже ни одного подзатыльника не отвесил. Но это не только из-за руки. Меня дядя Жора под защиту взял. Сказал, что виновен во всем только он. Это, дескать, он надоумил меня на эту глупую затею с крыльями.
Глупую! Мог бы вообще-то чего-нибудь и другое придумать. Только уж не глупую. Горбовский знал, над чем работать. И те пятнадцать тысяч человек, что во Всесоюзном комитете машущего полета, тоже знают.
А на улицу после неудачного приземления мне теперь хоть вообще не появляйся. Каждый встречный считает своим долгом хотя бы заговорщически подмигнуть мне и мило улыбнуться.
А меня разбирает злость. Особенно на таких, как Эдька. Его мамочка, Вера Семеновна, меня, конечно, перехватила и часа два воспитывала. Ее очень интересовало, не принимал ли участия в покушении на начальника штаба ее Эдик. Я ее
— Нет, Тим, правда, — пропел Эдик. — Ты погляди, как он тебе благодарен.
Я не наступил Альфреду на хвост. И Эдьке, который сидел перед котом на корточках, я не поддал. Я обошел их и спокойно отправился дальше.
Тропинка вела по берегу протоки. Вдоль тропинки стояли кусты. Я шел и размышлял о том, что, вероятно, придется увеличить площадь крыльев.
— Кис-кис-кис! — услышал я за спиной и оглянулся.
Троглодит Эдька шел по тропке боком и манил за собой кота.
Я сделал вид, что кот не имеет ко мне никакого отношения. Я сделал вид, что мне чихать на всех котов земного шара. Больше того — я даже сказал:
— Правильно, Альфредушка, не отставай. Вечером я подброшу тебя к Эдиной маме. Она прямо обожает котов. Даже больше, чем ее сыночек.
Эдька понял намек и надулся. Он разобиделся, словно я действительно уже проболтался его мамочке. На эту тему, по Эдькиному мнению, ехидничать нельзя. А на которую он — можно. Хотя я его тысячу раз предупреждал, что мне надоело.
До бани мы добрались в полном молчании.
В предбаннике вокруг смятого крыла ползал на четвереньках Кит.
— Новое, однако, придется не таким делать, — сказал Кит. — Закон Бернули помните?
Не знаю, как Эдька, но я не помнил никакого закона Бернули. На лето я вообще начисто позабывал все законы, которые мы проходили в школе.
Кот Альфред вошел в предбанник с опаской и стал недоверчиво обнюхивать углы. Дойдя до лавки, он колесом выгнул спину и зашипел. Под лавкой действительно что-то темнело. Что-то большущее и вонючее. Шерсть на Альфреде поднялась, как наэлектризованная.
Я глянул под лавку, и мне тоже захотелось выпустить когти и зашипеть. Мне показалось, что под лавкой кто-то ворочается.
— Ой, как медведь все равно!
— Откуда медведь? — сказал Кит, бесстрашно засовывая под лавку свой плоский нос. — Не водится у нас, однако, на острове медведь.
Из-под лавки он вытащил за крыло дохлую ворону. От нее нехорошо пахло.
— Наша собственная, — сказал Кит. — Протухла она. На нее теперь хорошо, так же само, раков ловить.
Он покачал ворону за крыло.
Шипя и фыркая, Альфред попятился к выходу.
— У, трус проклятый! — воскликнул Эдька, пытаясь задержать кота ногой.
И тут совершенно неожиданно Альфред проявил себя, как «истинная тигра». Он взвился, словно развернувшаяся пружина, и вылетел за дверь.
Эдька вскрикнул и схватился за ногу. В образовавшейся в штанине дыре, на бледной колее медленно набухали кровью две багряные, будто проведенные по линейке, царапины.
— Во гад! — растерянно пробормотал Эдька.
На ране росли вишневые капельки и ручейком скатывались вниз.
— Листьями подорожника нужно, — сказал Китка. — Они лучше всего кровь останавливают.