Тимур. Тамерлан
Шрифт:
Больше ничего не оставалось делать — только молиться. И он вдруг понял, что это хорошо. Доселе приходилось улучать кое-где, кое-как, уворовывать минутки, когда он мог обратиться мыслью к Господу, а не к Аллаху. Теперь же Господь был полностью предоставлен ему, и оставалось лишь надеяться, что Он услышит грешного раба своего, Александра, явится благим краем слуха своего в каменное узилище, ставшее сродни келье.
— Преклони ухо Твоё и услыши смиренное моление мене, непотребнаго раба Твоего, в воню благоухания духовного Тебе за вся люди Твоя приносящаго…
Один раз в день дверь темницы отворялась, и две чёрствые лепёшки
Одно только мучило и жгло душу — как там жена и малыш? Что с ними? Живы ли? Какие издевательства претерпевают? Ах, Мухаммед, Мухаммед! Ну зачем было рассказывать этой глупышке Зумрад! И сами погибли, и его, Искендера, погубили, да и книгу о жестоком царе Самаркандском заодно, не говоря уж о несчастных Истадой и Малике. Скорее всего, Истадой отправилась в гарем какого-нибудь замухрышки, а Малика отдали на воспитание. Хотя нет, Истадой красивая, могла достаться какому-нибудь минбаши или сановнику.
И неизвестность мучила. Сколько уж дней прошло, а его всё держат взаперти. Над Мухаммедом и Зумрад великий эмир мигом суд учинил, а опального мирзу держит и держит в зиндане. Может быть, забыл? Вряд ли. Слишком много мирза Искендер значил для Тамерлана в последнее время. Можно сказать, молодость ему вернул. А что, если он опять помер, а ни Халиль-Султану, ни кому другому и дела нет до узника?
Он пытался сосчитать, сколько же дней сошло в небытие с тех пор, как его заточили здесь, но это было всё равно что в кромешной мгле пытаться вспомнить, сколько ступенек лестницы ты прошёл — двадцать? тридцать? или все сорок? а то и пятьдесят?
Хорошо помнился первый день, как он ждал, что вот-вот его вытащат отсюда и повлекут на разбирательство. Сколько мыслей тогда было продумано! А молитв — ни одной. Зато с каждым новым днём мыслей становилось всё больше, а желание молиться всё возрастало и возрастало.
— Какое сегодня число? — спрашивал он всякий раз, когда появлялась рука, швыряющая лепёшки и меняющая кувшины. И каждый день ответом было молчание. Однажды всё же ответ последовал:
— Тебе знать не положено.
Но на другой день он снова спросил, и каждый день спрашивал, покуда не услышал снисходительно брошенное:
— Первое.
— Первое? Какого месяца? Раби ал-ахира? [189] Эй! Какого месяца?
Но на большую снисходительность рассчитывать не приходилось. Дверь закрылась, звякнул замок.
Он стал мучительно соображать. Так, его бросили сюда двадцатого числа. Если сегодня первое раби ал-ахира, то значит, он провёл здесь всего одиннадцать дней, а это вроде маловато. Не может быть, что всего каких-то неполных две недели! Больше! А если сегодня первое раджаба, то он тут сидит сорок два дня? Это много. К тому же на первое раджаба назначено начало похода в Китай. Неужели Тамерлан отправится на войну, так и не вспомнив о своём летописце и о его крамольной книге? Это маловероятно. Значит, остаётся полагать, что сегодня первое раби ал-ахира. А если перевести это на нынешние солнечные, то бишь
189
Первое… раби ал-ахира… — В 1404 году первое раби ал-ахира соответствовало 3 декабря.
Он вдруг испугался, что пропустит Рождество Христово, и всё же сосчитал, какое нынче число по православному календарю, хотя и предполагал, что мог ошибиться на день или два, не больше. Он стал делать пометки на стене, отмечая дни, но всё его днеисчисление рухнуло, когда на пятый день он спросил у охранника:
— Какое сегодня число?
— Двадцать пятое, — ответил охранник невозмутимо, и тогда Искендер понял, что это животное просто не знает ни чисел, ни месяцев. Хорошо, что хоть знает цифры один и двадцать пять и образуемые от них числительные!
И снова шли дни, и дни, и дни…
И вот однажды дверь темницы широко распахнулась, но лепёшки не влетели внутрь, а на пороге стоял старый знакомый Искендера, юзбаши Ослан, один из сотников личной гвардии Тамерлана. Он с брезгливостью посмотрел на Искендера и сказал:
— Вылезай! Хватит тут сидеть!
Щурясь от непривычно сильного света, мирза Искендер пошёл впереди Ослана, которому явно не нравился гнилой запах, распространяемый прокисшим от сырости чекменём узника.
— За сколько же дней ты так провонял, приятель? — спросил он наконец.
— А какое сегодня число? — произнёс мирза Искендер фразу, ставшую давно привычной в общении его с внешним миром.
— Двадцать первое, — ответил Ослан.
— Раби ал-ахира?
— Ну, не раджаба же!
— В таком случае… Сейчас сосчитаю. В таком случае я провёл там тридцать пять дней.
— Всего-то? А воняешь так, будто гнил там полгода. Интересно, а за полгода во что бы превратилась твоя одежда?
— За полгода на мне мясо сгнило бы до костей, — зло ответил Искендер. — Посмотри на мои язвы!
— Иди, не останавливайся. — Ослан ткнул его в спину концом палицы. — Сейчас помоешься и переоденешься.
«Напоследок!» — подумал Искендер с горькой усмешкой.
— Что с моей семьёй? — спросил он.
— Всё в порядке. Живы и здоровы.
— А как здоровье убежища вселенной?
— Мог бы спросить об этом в первую очередь!
— Значит, Султан-Джамшид тоже жив и здоров.
— Почему ты так решил? — удивился Ослан.
— В противном случае тебе было бы наплевать, в первую я очередь спрашиваю о нём или в последнюю, — пояснил мирза.
— Не понимаю.
— И не надо. Не напрягай мозг, это вредно.
Юзбаши привёл его во дворец, и они направились туда, где до заточения жил с семьёй Искендер. Когда живая и здоровая Истадой бросилась ему на шею, не обращая внимания на гнилой запах и гнойные язвы, Искендер страшно удивился и лишь потом обрадовался:
— С тобой всё в порядке? А с малышом?
— Да! Да! Мы жили вполне как прежде, только без тебя. Нас никто не обижал, нам давали еду. Но на все мои расспросы, где ты и можно ли тебя увидеть, отвечали: «Нельзя. И знать, где ваш муж, тоже нельзя». Ой, какие ужасные язвы! Боже, как ты истощал!