Тине
Шрифт:
— Я здесь, Макс, тебе больно? Очень больно? — шептала она. — Да, Макс, да… тебе очень больно?
Отворилась дверь. Снова вошла мадам Бэллинг. Она хотела только взглянуть на Тине… должно быть. Тине все еще зла со вчерашнего дня, раз даже не заглядывает к ним.
Она не приблизилась к постели, она только постояла в темноте, глядя на дочь, потом снова тихо вышла.
Хрип умирающего стал громче.
— Макс, Макс, тебе очень больно?
Он снова задремал и снова очнулся.
Гром пушек за окном нарастал,
— Поднимите его, поднимите его, — шепнула мать. Сама она держала сына за руки.
Каким слабым стало его дыхание, какими холодными — руки!
— Анни, Анни, — едва слышно пролепетал он.
— Да, Макс, да.
Обе женщины прислушивались к его дыханию, а дыхание было слабое и прерывистое; мать встала, и голова у него поникла.
— Опустите его.
Они снова уложили его на подушку. Им показалось, будто он хочет приподнять голову и пытается что-то сказать.
— Анни… мама… Анни… — вы слышите, как поют птицы? И; вытягивая холодеющие руки, он с улыбкой промолвил:
— Как прекрасна будет жизнь.
Губы его сомкнулись с последним вздохом, голова запрокинулась. Фру Аппель с криком упала на безжизненное тело сына. Тине закрыла ему глаза.
Фру Аппель снова села на прежнее место и начала поглаживать его застывшие руки, его холодное лицо снова и снова.
Тине встала. Медленно отошла от постели. Не в ее власти было даровать утешение.
Мадам Бэллинг так и не ложилась. Она сидела на кухонном табурете за дверью. Здесь она сразу могла бы услышать шаги Тине.
— Это она… нет, мимо… она так и не зашла к нам.
Мадам взяла свечу и торопливо вышла в сени, где Тине уже открывала входную дверь.
— К отцу ты не зайдешь? — спросила мадам Бэллинг.
— Мне пора домой, — коротко отвечала Тине. Мадам Бэллинг подошла к ней совсем близко:
— Ах, Тине, неужто и мы поссоримся, неужто и мы поссоримся?
— Нет, мама, нет, — Тине вырвалась. — Просто поздно уже.
Спокойной ночи.
Она отвечала матери тем же раздраженным или горестным тоном, что и утром. Дверь захлопнулась. Тине ушла.
Мадам Бэллинг вернулась, но дальше своей табуретки у дверей она не добралась и рухнула на нее. Тайный и непонятный страх терзал ее тяжелую голову. Повсюду слышались шаги офицеров, — те тоже не находили покоя.
Сама того не замечая, мадам Бэллинг начала бродить по дому, как и они, — беспокойная тень металась взад и вперед в неверном пламени свечи; мадам Бэллинг не знала, как быть, она больше не знала, как быть.
Пушки не давали даже минутного роздыху. Школа сотрясалась до основания, казалось, крыша вот-вот рухнет.
И только фру Аппель молча и недвижно сидела у постели мертвого сына.
В лесничестве царила тишина. Покуда Тине бродила по дому, она слышала только бессонные шаги наверху, больше
Она обошла дом, прибрала, где смогла. Потом вдруг сама на себя удивилась — зачем ей это нужно — и бросила все как есть.
Она отворила дверь в гостиную и постепенно отпрянула.
Лесничий сидел и писал что-то при свете лампы.
Тине сразу поняла, кому он пишет, но не испытала боли. Бесшумно вернулась она к себе в комнату.
Бродя взад-вперед по комнате, а порой останавливаясь, то ли для того, чтобы опомниться, то ли для того, чтобы поймать какую-то одну ускользающую мысль, она складывала свои вещи одну за другой, как человек, который отправляется в дальний путь.
На рассвете она ушла домой.
— Ты здесь! — воскликнула мадам Бэллинг, хлопотавшая на кухне, и обняла безмолвную дочь. — А я только-только встала, а я только-только встала, — твердила она, не желая признаться, чтобы зря не тревожить Тине, что так и не ложилась.
Тине пошла к отцу.
Старик придумал себе новое занятие. Он извлек на свет божий старые прописи Тине, где на обложке была изображена охота на львов либо тигров.
Их он и читал — часами подряд.
Тине села у его ног и загляделась на крупные детские буквы.
«Да не будет у тебя других богов пред лицом моим», — строчка за строчкой — одно и то же.
Бэллинг дрожащим пальцем водил по строчкам. Тине перевернула по его просьбе страницу.
— «Чти отца и мать своих… Чти отца и мать своих», — читал старик тягучим голосом много раз подряд.
— Она хорошо писала, она хорошо писала, — пробормотал он, глядя на мадам Бэллинг.
— Да, да, ты ведь сам учил ее, — отвечала мадам.
— Она хорошо писала, она хорошо писала. — И старик снова принялся за тетрадки.
IX
Двое суток канонада не умолкала ни на минуту.
Время перевалило за полдень. В шесть часов полк должен был выступать.
Возле трактира собралась густая толпа. Многие наполняли свои фляжки по второму разу: первая порция кончилась, покуда они приводили в порядок амуницию — работа была небыстрая, — а порой про нее и вовсе забывали, прислушиваясь к «оркестру». Некоторые утверждали, будто «музыка» стала еще громче.
Калека без устали шнырял между солдатами, но сегодня пиво у него было совсем уж жидкое, вот он и кричал громче обычного, без устали предлагая свой товар то на площади, то в переулке.
Тут же бродили несколько офицеров, они говорили со своими солдатами, но только с такими, от которых можно подучить остроумный ответ.
Больше других шумели четверо лолланцев — они лежали на животе и перекидывались в картишки.
Но веселье накатило и отхлынуло, словно внезапный порыв ветра, и снова над площадью нависла тяжелая тишина. Слышался только все усиливающийся грохот пушек.