Тине
Шрифт:
Какой-то офицер оживленно беседовал с группой солдат, столпившихся на краю Кузнецова поля, где были рядком сложены гробы, два вдоль, два поперек, пока один из солдат не сказал ему спокойно и твердо:
— Да, господин лейтенант, мы и сами знаем, что нам выступать.
Все разом смолкли, а офицер повернулся и ушел.
…В лесничестве офицеров словно ветром разметало. Кто бродил по саду, кто но конюшням и амбарам, кто садился писать, кто бросал письмо па полуслове. Они были повсюду —
Наверное, уже в двадцатый раз Берг справлялся на кухне, не вернулась ли Тине.
Его занимала только одна мысль, куда она делась и что произошло в школе.
Тине не возвращалась.
— Нет, не приходила еще, — ответила Софи и на всякий случай всхлипнула, — не иначе причетнику совсем плохо. Ведь всякому известно, что Тине всем сердцем предана вашему дому.
— Да, — сказал Берг.
— И всем сердцем любила Херлуфа и фру с самого первого дня.
— Да, — сказал Берг таким тоном, словно каждое «да» больно хлестало его.
Каждые пятнадцать минут он снова заглядывал на кухню, и Софи снова терзала его своей болтовней, как будто ему все еще было не довольно.
— И не только она, вся их семья любила, — рыдала Софи. — До последнего денечка, — причитала она.
— Да, — подтверждал Берг, и червь точил его душу.
Потом он вставал и уходил.
Через пятнадцать минут он снова являлся спросить, нет ли каких известий из школы.
Известий не было.
И он уходил.
Он хотел сам увидеть, он хотел туда.
Но вместо того снова начинал описывать круги — он побывал в «Райской аллее», в переулке, пока наконец не увязался за лекарем и вместе с ним не взошел на крыльцо.
Тине первой услышала его, но не двинулась с места.
— Тине, Тине, — закричала мадам Бэллинг, и голос ее звенел от радости, — господин лесничий пришел, господин лесничий.
Снова мы вас увидели, снова мы вас увидели. — Мадам Бэллинг не могла остановиться.
— Тине, Тине, — еще раз крикнула она немного погодя, — это лесничий.
Тине вышла. Какую-то долю секунды она испытывала облегчение, глядя на его лицо, искаженное болью, бледное, измученное. «Он тоже страдает», — подумалось ей. Берг сперва молчал, потом заговорил, с трудом разлепив губы:
— Бэллинг тяжело болен…
— Да, ему с каждым днем становится все хуже.
Казалось, Берг умышленно не заходит в комнату Бэллинга; взгляд его поспешно обегал стены кухни.
— Вы бы зашли к нему, — сказала мадам Бэллинг, судорожно потирая одной рукой другую, — вы бы зашли к нему. Вы так давно, так давно у него не были.
— Да, да, сейчас зайду, — с трудом промолвил Берг.
Сама не понимая зачем, Тине доследовала за ним в комнату отца.
Берг увидел Бэллинга: дряхлый и маленький,
— Это господин лесничий, — прокричала мадам, — он захотел навестить тебя.
— Да, да, — отвечал больной, тяжело ворочая языком и не отрывая глаз от старых тетрадей. Потом он машинально протянул руку.
— Ах ты, господи, ах ты, господи, он вам подает руку. — Мадам Бэллинг совсем растрогалась.
Берг был вынужден взять холодную, отечную руку и какое-то время подержать ее в своей.
— Да, да, — твердил при этом больной, переворачивая страницы.
Берг не мог вымолвить ни слова. Все в нем стало болью и мукой, глаза, обегавшие знакомые стены, уши, слышавшие знакомые голоса, рука, пожимающая руку старика.
— Тине, — сказала мадам, безостановочно совершая рейсы между кухней и комнатой, — Тине, лесничий, верно, не откажется перекусить у нас… Вы ведь не уйдете просто так?
Она поставила стол по другую сторону постели и велела Тине достать чистую скатерть, и Берг не посмел отказаться. Он мало-помалу начал отвечать на вопросы, хотя сам не понимал, как это у него выходит; глядел он только на Тине, накрывающую на стол. Тине была бледней смерти, движения ее стали медлительными, словно каждый мускул причинял ей боль и отказывался служить.
— Господи, у нас почти и места не осталось, где посидеть, — мадам Бэллинг едва протискивалась между столом и кроватью, — Что тут можно хорошего приготовить? Где взять время для стряпни?.. Но хоть что-нибудь вы должны отведать, как в былые дни.
Берг подошел к столу, и его заставили взять кусочек.
— Ведь это ваше любимое блюдо, — сказала мадам Бэллинг, подкладывая ему добавку. Сама она села на стул возле комода, и старое лицо ее озарилось радостью, когда она заговорила о Херлуфе и о фру.
— Тине, ты бы тоже присела, — уговаривала она, — ты бы тоже присела.
Тине ходила по комнате, как ожившая статуя, а Берг сидел, и хотя каждый кусок становился ему поперек горла, покорно глотал, на радость фру Бэллинг.
— Тине, потчуй гостя. Тине, потчуй гостя, — сказала мадам Бэллинг и даже привстала от волнения.
Тине повиновалась, руки ее, подкладывавшие угощенье, показались ему бледными как смерть, и он взял еще кусок.
— Она хорошо писала, она хорошо писала, — снова завел свое Бэллинг, сидя по ту сторону кровати.
— Да, Бэллинг, да… Господи, господи, у него теперь только и радости… — объясняла мадам Бэллинг. — Я припрятала старые тетрадки… Бэллинг сам ее учил, он ведь учил ее сам… а почерк у Тине всегда был отличный… всегда был отличный… Вот он и смотрит теперь старые тетрадки… больше он теперь ничего не может.