Тинга
Шрифт:
Там она уложила ребенка в голубую кроватку, накрыла теплым одеялом, по темно-синему полю которого были вышиты серебряные звезды, солнце, смешной месяц с острым носом и летящий космический корабль, похожий на консервную банку, утыканную блестящими гвоздями. Малыш поворочался, почмокал сочными губками и затих. Тинга осторожно поцеловала его и вышла в гостиную. Включила торшер. Комната наполнилась мягкими розовыми тенями. Женщина разделась, убрала одежду в шкаф и полуобнаженная замерла, приложив палец к губам. "Откуда он знает, где я живу?
– тревожно бился в ней вопрос.
– Где я видела эти голубые глаза? Смотрит, как пытает!" Так ничего и не вспомнив, повернулась и ушла в ванную. Долго мылась и появилась в халате.
Вытирая полотенцем волосы, прошлепала к телевизору и включила его.
– разочарованно поняла она.
– Из молодых. А похож был на француза, только без гвоздик". Она равнодушно вгляделась в экран, но картинка уже сменилась. Полились зловещие звуки. Хрипя от натуги, рычали трубы, грозно и однотонно били барабаны, перепугано ревел скот. "Не хватает только скрежета зубовного", - усмехнулась женщина. Мелькали лица, краски, что-то горело. "Пожар", - легкомысленно констатировала она. Показалась процессия. Среди толпы одетых во все черное мужчин, покачиваясь, плыла белая верблюдица. На ней кто-то сидел. Камера надвинулась, и стало видно, что это молодая женщина в белых легких одеждах, увешанная, как елка, золотыми ожерельями и разноцветными бусами. Лицо застыло холодной маской, а на голове сияли огромные золотые рога. На руках она держала спящего ребенка. "Царица, догадалась Тинга.
– А куда делся француз? Опять испарился?" Процессия остановилась, и женщину с золотыми рогами осторожно спустили на землю. Тинга сонно смотрит на экран, зевает. "Титры я тоже пропустила, - жалеет она, так и не узнаю теперь имя своего голубоглазого спасителя. Откуда все же он знает, где я живу?" - опять встревожилась она. И, забыв выключить телевизор, сонно топает в спальню. "Красивые рога, - думает она.
– Первобытные".
– И, вспомнив месяц на детском одеяле, понимает, что это что-то связанное с луной.
Но думать неохота. Она снимает халат, надевает ночную рубашку и разбирает большую двуспальную кровать. В мягком свете небольшой настольной лампы кровать кажется темным островком, вишневой косточкой, плавающей в розовом сиропе. По углам уютно свернулись мягкие тени. Со вздохом усталого человека Тинга ложится в жидкую розовую тьму и блаженно вытягивается. "Спать, - шепчет она, - спать".
В гостиной телевизор показывает крупным планом лицо женщины с золотыми рогами. Оно бесстрастно. А руки медленно поднимают младенца. Немного помедлив, она бросает его в огонь. Слышен истошный крик ребенка. И тишина! За окном спальни ночь. А в небе загадочная луна, наклонившись, вглядывается в темные окна квартир - высматривает кого-то. Ищет и не находит.
12 часов ночи
Негромко бурчит телевизор. Сипя, бьют часы. Дверь в квартиру открывается, и входит невысокий молодой мужчина. На нем кожаная куртка, черные брюки, кроссовки и кепка в клеточку. Джентльменский набор среднестатистического москвича осенью 2000 года. Это муж Тинги. Сняв верхнюю одежду и потирая ладони, он заглядывает в комнату сына. Мальчик, раскинув руки, летит в сказочном сне. Поправив сбившееся одеяло, мужчина уходит в гостиную и убавляет звук телевизора.
На экране юрта в далекой Монголии. Несется табун лошадей. Закат повис, как рваное полотнище. К нему несутся кони. За ними табунщик. Это он. Но мужчина не узнает себя. "Сурово, - уважительно думает он.
– Лавина! Все снесет". Освещенное закатом дикое лицо наездника пылает. В глазах азарт скачки и воля. "Укротитель, - завидует мужчина.
– Этот пострашнее любой лавины". Он внимательно всматривается в мелькающие кадры и, наконец, вздохнув, выключает телевизор. Начинает стягивать с сухих плеч черный шерстяной свитер, но свитер зацепился за амулет. Это золотой шнурок с нанизанными на нем побрякушками, изображающими разные фазы луны. Кое-как выпутавшись из свитера, муж пытается развязать узелок на шнурке, но в это время раздается звонок в дверь. Часы показывают ноль часов двенадцать минут. Пожав плечами, мужчина идет в коридор и открывает дверь. За ней почтальон в униформе.
– Здравствуйте, - мягко приветствует служивый.
– Здравствуйте.
– Здесь живет Тинга Б.?
– Здесь!
– отвечает муж.
– А в чем дело?
– Ей телеграмма!
–
– изумляется он.
Почтальон заглядывает в желтый листок бумаги и пожимает плечами:
– От Д.
– друга, наверное.
"Какой еще друг?" - думает мужчина, но делать нечего.
– Жена спит, - извиняется он.
– Давайте я распишусь.
– Спит?
– изумляется посыльный.
– В такую ночь?
– Ночь как ночь!
– начинает заводиться мужчина.
– В такую ночь только луна не спит, потому что негде.
– Это точно, - странно взглянув на него, смеется голубоглазый почтальон.
– Прелестный амулет, не правда ли?
– показывает он на витой шнурок.
– Да, старинный. Еще в детстве бабушка повязала от сглаза.
– Думаете, в детстве?
– пристально глядя на амулет, усмехается парень.
Мужу начинает надоедать этот странный разговор.
– Давайте телеграмму, - грубо обрывает он.
– Повторите фамилию вашей жены, - просит почтальон и хмурится.
– Ах, извините!
– восклицает он, услышав ответ.
– В телеграмме другая фамилия. Видно, я что-то перепутал. Извините еще раз!
– повторяет он и поворачивается, чтобы уйти.
Муж раздосадовано смотрит ему в спину. "Так бы и убил гада!" - негодует он. Но гад, неожиданно обернувшись и пристально глядя ему в глаза, спрашивает:
– Сколько лет вашему сыну?
– Полтора года, - автоматически отвечает отец.
– А когда ему было около шести месяцев, он болел? Серьезно!
– блестя глазами, добавляет он.
– Так, чтобы была высокая температура и он весь горел?
– Не болел!
– резко отвечает муж и захлопывает дверь перед самым носом ночного посетителя. И тут же вспоминает, что в полгода сын болел воспалением легких. Была высокая температура, жар не спадал несколько суток. Думали, что потеряют его. Мужчина осторожно отодвигает шторку глазка и всматривается в тусклую мглу лестничной клетки. Ночной гость его явно озадачил. Но площадка перед дверью пуста. Он быстро перебегает на кухню и, отодвинув шторы, выглядывает в окно, выходящее на улицу. Внизу из подъезда выбегает парень в длинном черном пальто. На шее у него болтается клетчатый шарф. А почтальон исчез. "Бред какой-то!" - ворчит смущенно муж и возвращается в гостиную.
Выключив торшер, ослепший, он на ощупь движется в спальню. В спальне горит настольная лампа. Игрушка в форме лотоса. В стоящей призме трюмо мелькает его полуобнаженная фигура и, вспыхнув, гаснет отсвет от золотого шарика на конце шнурка. Краем глаза уловив эту вспышку, мужчина решительно пытается развязать узел на амулете. Но ничего не выходит. "Надоел, - думает муж и срывает ожерелье с шеи.
– Поносили - и хватит, а то как связанный". Бросает шнурок на столик перед трюмо. Украшение с легким стуком ударяется о полированную столешницу и рассыпается кучкой праха. То, что только что было вещью, лежит, поблескивая, небольшой кучкой золотой пыли. "Пыль?" изумляется мужчина и протягивает руку. Пыль, вспыхнув, поднимается маленьким искрящимся облачком и опадает на мягкую ткань ковра. "Как в трясину", думает человек, совсем сбитый с толку и начинает раздеваться. Он тихо опускается на постель рядом с теплым телом жены. Она мирно спит в диадеме прекрасных рук. Муж долго рассматривает ее лицо и успокаивается сам. Некоторое время видны его взволнованные глаза, но вскоре они закрываются. Слышен щелчок лампы, и комната исчезает. В еще бодрствующем кусочке мозга мужчины ярко вспыхивает витой шнурок с амулетами. Он находится внутри золотого облачка, пульсирующего, как живое сердце. Слышно, как глухо оно стучит. А рядом с этим искрящимся облачком кто-то тоскливо и заунывно ревет. "Как дико!" - шепчет мужчина и растворяется во сне.
Песни древних славян
Полеты при луне хорошо прочистили мне мозги, и я явственно узрел ту западню, в которую попадает человек, рассуждающий о начале мира, его первопричине и первообразе. Это наша естественная уверенность в том, что человек - нечто особенное, исключительное и настолько не заменимое, что без него и почесаться во вселенной немыслимо.
Это наша родовая гордость пестовалась так долго, что стала привычной нормой. Столпом! Разрушение которого чревато всеми мыслимыми и немыслимыми ужасами.