Тинга
Шрифт:
Человек создан по образцу и подобию Бога
итог тысячелетних религиозных баталий. Эта наивная достаточность прячется, как шило в мешке, всегда не вовремя высовывая свой железный нос. И, уколовшись об его острие, мы прозреваем:
Бог создан по образцу и подобию человека!
Но и этого мало. Боги, слепленные с нас, наделены таким количеством необыкновенных свойств и способностей, что их существование полностью выходит за рамки здравого смысла и становится чудом - необъяснимой формой жизни. Так задергивается черная шторка в мыслящем лбу и природа становится непроницаемой. Чудо непостижимо. Принимай, трепещи и молись!
Современные научные теории так же недалеко ушли от сверхреальной трактовки мироздания. Наука присваивала себе право знать больше, чем это может вместиться в любое Чудо. По сути, она и о Боге молчит лишь потому, что в глубине своей
Однажды в разговоре с Льноволосым я выложил ему эти проникновенные истины, он только хмыкнул: "Если б все было так, мы бы в твоей помощи не нуждались. Жизнь - какой-то процесс, и человек в нем - не самое главное". Я, помнится, тогда оторопел даже. "Ну загнул!" - была первая реакция. Но ангел гнул, что надо и куда надо. При этом, сам того не ведая, подсказал иное направление мысли.
Человек - не итог и не мера развития космоса. Он одна из множества форм жизни, развивающейся в причинно-следственной связи. Бог-дух создал не мировую опухоль, он создал самого себя, но в другой ипостаси. Он создал Бога-тело. Это и есть материальная Вселенная.
Сначала я думал, что Вселенная как Тело еще только развивается, строится, что процесс не закончен. Однако потом отбросил эту мысль как несовершенную. Тело может расти, развиваться, полнеть, худеть, но быть недоделанным, недостроенным не может. Оно не бывает наполовину живым или наполовину мертвым. Или то, или другое. Другое дело, что Вселенная как живое тело все время меняет свое обличье. Это зрелище непосильно для Бога-духа, мечтающего о ясности и разумности.
Я лежал на верхней полке вагона, всматриваясь в мелькающие в ночи полустанки, станции, разъезды, связанные светящимися полосами одиноких фонарей. Было понятно, что Бог-дух захотел поставить под контроль своенравное тело. И в этом миссия Льноволосого. Что из этого вышло? Ничего! Все, что мешает жизни, рано или поздно устранится. Как бы дуболомно и изощренно не лез ангел со своим уставом в чужой монастырь, его вскоре поставят на место. Дурак и неспособный любить - одно и то же в этом монастыре.
Вагон качало. Мимо с воем неслась ночь. "Господи, - взмолился я, помиритесь! Если не вы, так кто же? Неужели я должен просить вас об этом? Ведь вы знаете, что на сегодня это самый важный вопрос! Помиритесь, две гордых ипостаси: Земля и Небо. Сердце и Голова. Слейтесь. Станьте едины. Перестаньте разрушать друг друга. Прекратите жить наспех, а мыслить второпях. Перестаньте засорять Землю неуправляемыми идеями, дикими и кровавыми существами".
Поезд что-то уж шибко разбежался, вагон мотало, как кишку в пустом брюхе, и мое существование стало походить на жизнь насекомого, ухватившегося за веточку, которую трясет и ломает свирепый северный ветер. А почему бы и нет? Было слишком много стихии, слепых сил и слишком мало организующего начала. И то, что я беспечно ломился сквозь пространство, только подтверждало это. Хрупкое осталось хрупким, нежное нежным, глубокое глубоким, а вечно спешащая мысль недосягаемой. Опять взревело встречное техническое чудо, и это было последнее предупреждение от бегущей ночи. Что-то менялось в мире, и летящая навстречу земля светлела. Ее дикое, отпугивающее лицо молодело, наполняясь теплом и любовью. Озябший утренний воздух, розовея, вился над парящим шарфом ручейков и рек. Железяка, на которой возлежало мое смертное тело, гремя сорока осями, старательно полировала светлое серебро стальных лент и упорно неслась навстречу вечному чуду обновления, но так и не узнала, что влетала она уже в другой мир. Мир тепла и света. Мир песен древних славян. Взошедшее солнце парчовым рукавом смахнуло остатки Ночи со свадебного стола и наполнило голубые кубки пенящейся пустотой. Теплое золото растеклось струями и потоками по продрогшему телу Земли, спустилось в корни трав и растений, обняло их, согрело и, вспыхнув зеленым огнем, радостно вырвалось наружу. В мир! В Небо! Все клокотало и неслось в яростном вихре. Кружилось и гудело. Рисовало рожи и ненасытно смеялось. Ночь кончилась, а вместе с ней кончились ее боги. Боги, которые мстят!
Поезд притормозил и не торопясь покатился средь тихих осенних предместий. Мы въезжали в Москву. "Помиритесь", - плакал и просил в одном из купе мужчина. Мимо тек перрон. Нежность струилась в тихих покачиваниях состава. Нежность и ласка. Что-то зашипело, и вагоны встали. Тихо ткнулись лицом в чьи-то ждущие руки. В ушах звенело. Мир и покой вливались в стучащие сердца.
Одинокий мужчина застыл в купе, стиснув
– Гражданин, - тронула его за плечо проводница, - Москва!
– Я знаю, - невидяще посмотрел он на нее.
– Через несколько минут поезд уйдет в парк.
– Хорошо, хорошо, спасибо, - поблагодарил пассажир.
– Нескольких минут мне хватит.
"Чокнутый!
– определила женщина.
– И все прутся в Москву, как будто других мест мало!"
И, вздохнув, мягко раскачиваясь, ушла. Сеять мирное и доброе. Стирать, чистить картошку, тревожиться своим бабьим сердцем за своих чумазых детей. И совершенно не предполагать, что делает оно самую главную работу в мире. Знал об этом лишь мужчина. Однако знание это ничего не стоило. Оно было основанием той пирамиды, имя которой жизнь. Но что увидишь у основания? Прах! Широта была на вершине. Но там было слишком мало места. Да и не каждое сердце могло выдержать эту головокружительную высоту. "Ева, - подумал мужчина.
– Меня посетила Ева (жизнь) и решила, что я чокнутый". А что было бы с ней, если б она увидела чокнутого Бога? Наверное, ничего особенного. "Это его проблемы", - наверняка сказала бы она. И по-своему была бы права.
Монголия
Холмы идут непрерывной чередой. Стадом! Покрытые редкой травой, они гигантскими волнами зеленого моря взметнулись к небу и застыли в радости быть отдельно друг от друга. Но они так долго стояли на одном месте, что, остыв, окаменели, вершины их сгладились, полысели, а на некоторых появились серые каменные стрелы. Это небо швырнуло вниз ненужные ему затупленные молнии, и они, вонзившись в темя зеленых холмов, застыли серыми потеками на оголенных макушках. Ветер и дождь доделали свое дело, и молнии стали похожи на грубо отесанные глыбы камня, неизвестно кем забытые здесь.
На одной из таких глыб сидит степной властелин - Старый Орел. Ему все равно где сидеть, но древний камень под ним напоминает человека - женщину с раскосым лицом и покорно сложенными на животе рукам. Он любит покорность, и ему нравится сидеть на голове человека. Орел неторопливо осматривает свои владения. Далеко-далеко, за пятью холмами, пасется табун лошадей. Зоркий взгляд птицы различает табунщика, молодого мужчину в седле, с винтовкой за плечами. Приближаться к нему опасно. Он враг. Орел глядит в другую сторону. Там, вдали, за голубой дымкой полдня, стоит одинокая юрта. Рядом с ней коновязь, цистерна на колесах, ржавая труба артезианского колодца, обнесенное жердями пространство загона и огромная поилка для скота. У входа в юрту на белой кошме играет полуодетый смуглый малыш. Орел знает, кто это. Он сын врага! К этому приближаться еще опаснее. Степь побелела от зноя. Жара. Орел взъерошил пестрые перья, давая возможность легкому ветерку обдуть свое белое тело. Но ветра нет. Все застыло в стеклянном оцепенении, и только далеко у юрты, взбрыкивая, носится теленок. У коновязи жующая корова задирает хвост, растопыривает ноги, изгибает хребет, как собака, и начинает мочиться. Льет так, что желтые брызги, перемешавшись с поднятой пылью, разлетаются в разные стороны, как грязные кляксы.
Из юрты выходит молодая женщина. Это Тинга. На ней легкое платье, голова не покрыта, она босая. Тинга подхватывает сына, ловко сдергивает с него рубашку и подставляет под льющийся поток. Струя бьет по обнаженному телу малыша. Он визжит, хохочет, машет ручками, но мать осторожно поворачивает его, следя, чтобы ребенок весь хорошо омылся зеленой влагой. Она понимает, что в животе у коровы нет ничего плохого, только трава и вода. Целебный настой. Подбежал и уставился детскими глазами на купание теленок. Уже много дней выслеживал орел это глупое четвероногое, но другое четвероногое, лохматое как черт, с огромными белыми зубами бдительно охраняло мычащего недоумка. Ребенку хорошо, а телок, наклонив голову, ничего не понимает. "Ме-е-е-е?" - спрашивает он. "Гуляй, гуляй!" - смеется женщина и брызгает на него. Телок подпрыгивает и уносится в степь. Спавшая в тени юрты кудлатая псина, лениво подняв голову, следит за пыльным вихрем. Но ничего опасного не видно. Пропал и этот летающий старый крюк, его личный враг, вечно чертящий круги в бездонном небе. "Улетел куда-то", - решает пес и роняет голову на землю. "Следит, - усмехается орел.
– Ждет меня. Не жди! Это уже не телок, а целый бугай. С ним и десять орлов не справятся. Вырос! Здесь делать нечего, - грустит властелин.
– Надо лететь к югу, где большой водопой, может, там что-нибудь добуду". И, раскрыв могучие крылья, он важно вплывает в подхватившие его упругие воздушные токи, легко поднимающиеся от земли.