Тинко
Шрифт:
Нож? Если он дотянется до него, он пырнет меня… Он и большого Шурихта камнем ударил. Он Пуговку хотел удавить веревкой. Он и меня пырнет ножам, если я ему дам дотянуться до кармана. Я вовсе не хочу лежать тут в лесу и ждать, пока вся кровь из меня не вытечет. Я вскакиваю и несусь что есть сил. Фриц с трудом поднимается. Вот он споткнулся. А теперь полез в карман. Нельзя, нельзя, чтоб он меня нагнал! Я бегу к дороге. Фриц гонится за мной по пятам:
— Я тебя нагоню! Нагоню! Ты трус! Ты случайно меня повалил! Я тебе еще покажу!
Я бегу вниз по тропинке. Затылком я чувствую, что Фриц уже близко. Мне
— Фриц! Фриц! Не коли меня ножом, ты в тюрьму попадешь!
«Динь, динь, динь!» — слышу я. Вот сейчас он меня схватит. Я несусь что есть мочи, все дрожит во мне. «Динь, динь, динь!»
— Берегись, задавлю! — раздается мужской голос.
У меня подкашиваются ноги, я падаю.
— Ты что это? Никак, черт тебе ножку подставил? — спрашивает велосипедист и соскакивает на землю. Стекольщик, наверно, возвращается из Зандберге. — Или тебя гадюка укусила?
— Ничего не гадюка…
— Почему же ты бежишь так?
— Я бегу… я бегу, потому что… — Мне надо поскорей соврать что-нибудь.
Стекольщик снова садится на велосипед:
— Иди потихоньку. Еще заболеешь, если так бегать будешь…
Дома бабушка спрашивает меня:
— А где грибы, Тинко? И ты мокрый весь, запыхался…
— Рыжики… — Мне не хочется врать бабушке. — Это дедушкина дружба меня из лесу прогнала, — говорю я и уже не сдерживаю слез.
— Стало быть, дедушкина дружба тебе и штаны разорвала?
На штанах-то у меня, оказывается, такая дыра, что кулак можно просунуть.
Глава шестнадцатая
Ночью мне снится, как кто-то давит мне на грудь. Это Фриц Кимпель. Он выхватил из своего башмака длинный нож и вонзил его мне прямо в сердце.
— Ты что стонешь, Тинко?
Я просыпаюсь. Возле кровати стоит наш солдат.
— Пора вставать, — говорит он. — Штанишки тебе починили. Вот они.
И наш солдат вынимает из газеты мои штаны. Зачем это он их в газету заворачивал? А! Это чтобы дедушка не видел.
Наш солдат принимается за свои дела, а я залезаю в штаны. Как здорово их заштопали! Это только фрау Клари так умеет. Бабушка совсем не так штопает. У нее пальцы грубые, словно зубья у граблей. Она всегда штопает только суровой ниткой, тонкую она своими пальцами и ухватить не может.
Постой, постой! Значит, это фрау Клари починила мои штаны? Как же так? Наш солдат — и вдруг фрау Клари? Я-то думал, он сидит у Пуговки, думал, он на собрания ходит!
А в моем чуланчике жить можно. Стропила поскрипывают от ветра; слышно, как дождик сбегает по черепицам, и кажется, будто бы во всех углах часики тикают. Это жук-древоед старается. В школу по утрам меня будит наш солдат. Он стучит в дверь и поет или насвистывает что-нибудь, словно у него в светелке что-то такое припрятано, чему он каждый день вновь не нарадуется. Иной раз я долго не откликаюсь на его стук: все слушаю, как он поет. Мне очень хочется запомнить песенку про девочку, которая пошла собирать ежевику:
С зарею девушке вставать — ЕйСерые осенние дни ползут через нашу деревню. Люди кутаются, чихают, кашляют. Бабушке нездоровится. Когда она по утрам встает, по всему дому разносятся ее крики — так ей больно подниматься с постели. Но через час крики утихают, слышатся только стоны и вздохи, — бабушке всегда надо сперва разойтись как следует.
У себя в каморке, тут на чердаке, я смогу читать стихотворения сколько захочу — дедушка не будет заглядывать в книжку через мое плечо. А я знаю одно стихотворение, так там тоже говорится про туман, точь-в-точь такой, как у нас сейчас на улице. Но только там нет ни охающей бабушки, ни чихающих и кашляющих людей.
Туман встает, летит листва, Вино в стаканах вспеним, И серый день, осенний день Мы в золото оденем.Так мы и сделаем. Пусть у меня в каморке будет золотая осень!..
— Господин учитель Керн, а у вас есть еще?
— Что?
— Книжки со стихотворениями.
— Ах, вот ты о чем! Но послушай, Тинко, а книжку Юлиуса Фучика ты мне разве уже вернул?
— Нет, не вернул.
— Вот видишь! Да ты мне о Юлиусе Фучике и не рассказал еще ничего!
— Ничего не рассказал, господин учитель Керн.
На следующий день учитель снова спрашивает меня про книжку Юлиуса Фучика.
— Господин учитель Керн… Фучик, он… его даже смерть не смогла запугать! Наши враги, господин учитель Керн, они могут грибным ножиком пробуравить тебе дырку в груди… но все равно нельзя от них убегать, будто тебя гадюка укусила…
— Что с тобой, Тинко? Ничего у тебя не болит?
— Нет, господин учитель Керн. Вот только Фучик, он…
День спустя учитель опять спрашивает меня про свою книжку. Может быть, она нужна ему самому? Он, наверно, тоже иногда боится своих врагов?
— Книжка в печке сгорела, господин учитель Керн. В плите на кухне.
— Что?
— Я сидел на ящике для дров и читал. А мне велели в карты идти играть. Потом он спятил…
— Кто?
— Дедушка.
— Невероятно! — Лицо учителя делается очень бледным, и он кусает свою нижнюю губу. — Он заплатит за это. Он должен заплатить! Как это можно? Вдруг взять и бросить книгу в огонь… Я поговорю с твоим отцом. Да, обязательно поговорю… А когда же ты наконец придешь к пионерам?
— К пионерам?
— Ты бы мог там читать книжки. Там нет дедушки, который мешает тебе.
— Да я был у них, господин учитель Керн. Они вовсе не читали. Он все время что-то делал с моими пальцами, но я все равно не научился отдавать салют, как они.
— Как кто?
— Как Белый Клаушке и другие все.
— Белый Клаушке?
— Ну да, кооперативный Клаушке.
Учитель Керн вытаскивает носовой платок и делает вид, что ему нужно высморкаться. И при чем тут носовой платок, когда человеку просто хочется посмеяться? Учителю Керну, наверно, смешно, что я в окно выпрыгнул.