Тинко
Шрифт:
За облаками солнце бежит по небу. А на земле люди ходят в тумане. Туман делается все назойливей. Он прячется в ветвях деревьев, клубится на дорогах. Порой в трех шагах ничего не видно. Малюсенькими капельками он оседает на ресницах и качается там. Заползет туман людям в ноздри — они и давай чихать и друг дружке здоровья желают. А кое-кому он забирается в поясницу. Тогда этот человек прикладывает себе пластырь. Это для того, чтобы вытянуть ревматизм. Но не всегда это удается. У некоторых людей шипы ревматизма так и торчат всегда в пояснице. Туман заползает
Наш солдат говорит мне:
— А ты знаешь, их ведь в новый дом можно и не пустить.
— Как же их не пустишь?
— Перед тем как строить, надо все дерево, все балки, намазать особым химическим составом. Вот тогда жук-древоед заболевает и гибнет.
Наш солдат сидит на краю моей кровати. Он увидел, что у меня еще свеча горит, и зашел посидеть. А я не знал, о чем мне с ним говорить, вот и сказал про жука. Солдат задумчиво глядит на пламя свечи и все вертит в руках шапку.
— Я зашел к тебе… дело, видишь ли… Скажи, тебе нравится фрау Клари?
— Да, нравится.
— Видишь ли, фрау Клари, она…
— Я знаю, что она. Она мне штаны заштопала.
— Это, конечно, верно, но она еще тебя…
— Она меня погладила, когда к нам заходила. Но я ее не просил об этом.
— Видишь ли, она тебя очень любит. — Наш солдат снова снимает шапку. Ему почему-то жарко. Он вспотел. — Она сказала, что она любит тебя и, так сказать, хочет выйти за меня замуж. Как ты считаешь?
— Это уж как хотите, так и делайте.
— Но ты понимаешь, очень важно…
— А почему это ей надо за тебя замуж выходить, если она меня любит?
— Видишь ли… нам хорошо вместе… она, конечно, так сказать, меня тоже любит… ну, понимаешь, так ведь бывает…
— А я тут при чем?
— Ты нам очень нужен. Вот, к примеру, Стефани. Товарищ Керн сказал, что она хорошо учится. А ты не так хорошо учишься, как она. Это все оттого, что ты находишься в плохом окружении. Так он говорит.
— А он тебе не сказал, что у меня руки все черные от земли? Я в этом не виноват. Мы свеклу копали.
— Нет, он мне об этом ничего не говорил. Понимаешь, Стефани могла бы тогда помогать тебе делать трудные уроки.
— Ты что думаешь, я у девчонки списывать стану?
— Она могла бы тебя кое-чему научить.
— Чему она меня может научить? В куклы играть? Она их себе сделала из еловых шишек и картошки. Подумаешь, это каждый может!
— Тебе Стефани не нравится?
— Не так чтобы очень…
— Она тебе что-нибудь сделала?
— Ничего она мне не сделала. Кукушка она!
— Кукушка? Почему?
— Да вот, придет теперь сюда, яйца будет выбирать из гнезд. На комоде своих глупых кукол расставит. Начнет тут еще своими косищами размахивать.
— Это почему же? Разве ты не можешь вымыть руки?
— Это из-за Стефани? И не подумаю.
— Слушай, Тинко, она сюда не переедет. Мы…
— Вы ее там оставите?
— Да мы могли бы… А что, если нам переехать к фрау Клари?
— Я не поеду. Где я там спать лягу? Чулана на чердаке у них нет, и вообще у них ничего нет. Две ложки да три тарелки. Сиди, значит, и дожидайся, покуда все не поедят?..
Так мы толкуем, толкуем с нашим солдатом, но никак столковаться не можем. Он уходит обиженный. Это в мои-то годы да переезжать к чужим людям — нет уж! Потом сиди и жди, как Шепелявая, пока тебе твою долю не выделят.
Так и в мое сердце заползает серый туман.
Вот ведь какие: хотят оторвать меня от мест, где я провел свое детство! Я вспоминаю стихотворение про старика, который качает седой головой и приговаривает:
Качая седой головой, Я к детству мечтой возвращен… Вон там, за этим окошком, Мне снился мой первый сон…Новой книжки со стихотворениями учитель Керн мне так и не дал до сих пор. Наверно, книжки со стихотворениями очень дорогие. Что же, он, значит, так и сидит на своих книжках?
Может, мне правда пойти к пионерам? У них теперь Пуговка всем заправляет. Он меня уже два раза звал.
С утра туман совсем густой. Почти не видно груши, которая стоит возле моего окошка. А ботва у свеклы, наверно, холодная, склизкая. Нашим-то сейчас идти свеклу таскать. Хорошо, что мне с утра в школу! После обеда уж не так холодно и сыро. Дедушку тоже туман заел. То он всегда «внучек» да «внучек» или «Тинко», а теперь только «парень» — и все.
— Нечего тебе сегодня в школу ходить, парень! — рычит дедушка. — Пусть очкарик сам свои уроки делает. Свеклу копать надо. Три дня осталось, а там морозы. Бабка вон от ломоты еле ходит — стало быть, теперь уж скоро ударят.
Наш солдат умывается. Вот он перестал мыться и прислушивается. Дедушка, злой-презлой, сплевывает в угол. У него кулаки чешутся. Бабушка притихла и умоляюще глядит на своего Эрнста. Но нашему солдату не до нее.
— Да брось ты свою свеклу! — говорит он. — Какой от нее прок? Только коровам брюхо раздувает. Как вошла, так и вышла.
— Тихо! Слово имеет колхозный поп! — язвит дедушка. — А что ты скотине припас? Пророк российский!
— Вот если бы ты клевер по жнивью посеял да кукурузу засилосовал…
— Если бы да кабы… У нас тут Германия, а не Россия.
— Тут не Германия виновата, а твоя бестолковая башка.
— Не ты здесь хозяин, и нечего тебе распоряжаться. Все!
Дедушка доволен: есть на ком сорвать злобу. Ему ссора — что мне леденец.
— Я сказал, что мальчонка пойдет в школу, и пойдет! — кричит наш солдат и попадает кулаком в таз с водой. Серо-грязная вода брызгает во все стороны. — И дай ему с собой три марки за книжку, которую ты сжег. Я не думаю платить за твои безобразия. У меня нет ни гроша.