Тинко
Шрифт:
— Что верно, то верно, это я говорил. Но ты же не захотел, а сказал, чтоб я пшеницу посеял, и мы с тобой поменялись: ты мне — рожь, я тебе — пшеницу. Мне ведь что дорого? Дружба наша. Видит бог, она мне дороже всего.
Дедушка даже встает. Какие слова! Не каждый день такие услышишь! Этот человек цену дружбе знает.
В дверь стучат. «Войдите!» Дверь резко открывается. В комнату влетает самый молодой батрак Кимпеля.
— Ты что, порядка не знаешь? Лень постучать, как положено у приличных людей? — кричит на него Лысый черт и, не останавливаясь, ходит взад и вперед по комнате.
— Я же стучал, господин Кимпель.
— Ты ворвался, будто
Дедушка в подтверждение кивает головой. Он очень зол на распустившихся батраков.
— Я сегодня вечером не буду мерину компресс менять, — заявляет молодой батрак.
— Это еще почему?
— Я хочу на танцы в Зандберге пойти.
— Я, я, я… все я да я! Лошадь больна, а ты на танцульку собрался? Вон, и все! Вон, я сказал!
Но батрак не торопится уходить:
— Я уже третье воскресенье подряд все на конюшне сижу.
Тут терпение дедушки лопается.
— Это ты у меня озимые сеял? — спрашивает он.
Батрак кивает.
— Пошел прочь! — выпроваживает Лысый черт батрака.
Работник уже подходит к дверям, но дедушка нагоняет его, хватает за воротник:
— Ты почему рожь посеял, осел долгоухий? Тебе было велено пшеницу сеять, а ты — рожь?
Молодой батрак скрежещет зубами:
— Рожь велено было — я рожь и посеял.
Снова вмешивается Лысый черт:
— Да пшеница на гумне в мешках стояла… Чего мелешь?
Парень отвечает хриплым голосом:
— Вы сами сказали: «Пшеницу не тронь. Этому бобылю Краске рожь посей, да пореже. И ржи с него достанет». Так и сказали… А теперь давайте мои документы!
Батрак выскакивает вон. Дедушка и Лысый черт уставились друг на друга. Много на свете слов, куда больше тысячи, а они ни одного не могут подобрать. Дедушка хватается за шапку. Дружбе конец. Лысый черт попался.
— Шутки вы, что ли, не понимаете, Краске-хозяин?
— Шутки?
— Разве в прошлом году ты меня не обвел вокруг пальца? В черном-то списке, что в правлении висел, я один значился? Ты и ухом не повел, когда твой сынок-коммунист все обделал, чтоб ты в список не попал!
Вон оно, оказывается, откуда ветер дует! У дедушки даже язык отнялся. Он не знает, что и думать.
— Да меня ж в газете пропечатают. Все в меня пальцами тыкать начнут, будто в грешника на тайной вечере.
— А ты думаешь, все даром дается? Нет, тут надо и выдержку иметь, если хочешь показать верность старым немецким обычаям. А мне сдается, что выдержки у тебя нет. Как был бобылем, так им и остался. Кролик — он ведь все равно кролик, хоть и жрет ту же капусту, что и заяц.
Как же так? Его, Краске-хозяина, снова обозвали бобылем? А он готов хранить верность старым немецким обычаям!
— Не вам об этом судить, хозяин, верный я человек или неверный. Разве я хоть слово сказал? Никому я ничего не сказал про озорство ваше, никому!
— Да куда бы это и годилось, Краске-хозяин! Ведь то, что мы тут друг с дружкой решаем, никого не касается. Да и не озорство это вовсе с моей стороны. Это тебе урок! Урок на будущие времена. Вот! А теперь ни сучка, ни задоринки в нашей с тобой дружбе! Дружба — она всегда себя окупит…
Дедушка шагает со двора. Вид у него такой, будто его манишку только что сильно накрахмалили. Но пока он спускается по деревенской улице и проходит мимо правления, манишка начинает сдавать — делается как тряпка. Что ж это такое с ним творят? Ведь всю жизнь он работал, не щадил себя. Редко когда сигару выкуривал, все табак жевал. Каждую крупинку
И только переступив порог своего дома, дедушка вспоминает, что от Маттеса пришло письмо. Дедушка грозит кулаком в сторону деревни: «Эй вы там! Не бывать по-вашему! Есть у нас еще силенка, есть на кого опереться — сын домой едет. Он не допустит, чтоб родного отца в газете помоями обливали!» Несколько минут дедушка стоит в раздумье посреди двора и наконец, покачав головой, бредет в хлев задавать полуденную порцию корма Дразниле.
Глава восемнадцатая
Нагрянул мороз. Ночью налетел лютый ветер; с ним мороз и пожаловал. К утру ветер убрался восвояси, а мороз осел и все кругом покрыл своей серо-сизой пленкой. Нашу рожь, которая только что взошла вместо пшеницы, и ту он встретил своим ледяным приветом. Вся кровь отхлынула к сердцу земли. Хоть и не слышно, как бьется это сердце, но оно тут. А есть ведь люди — так те иногда слышат, как бьется сердце земли.
«Тук-тук!» — стучит кто-то в окошко моей каморки. Но это стучит не сердце земли. Это воробышек. Он сидит на маленьком подоконнике и поглядывает на меня своими глазенками. «Ты ко мне погреться, воробышек? У тебя ножки замерзли?» Но воробышек не хочет заходить в каморку. Как только я подхожу, чтобы открыть окошко, воробышек улетает. Он, наверно, кушать хочет. Мороз ведь запер его кладовую. Я вот возьму и приделаю кормушку к моему окошку. Пионеры тоже мастерят кормушки для голодных птичек. Мне Пуговка рассказал. А я построю свою кормушку. Целый домик-кормушку — он будет лучше, чем у пионеров. В нем я поставлю маленькие березовые скамеечки, чтобы птичкам удобно было отдыхать под моим окошком. Может быть, моя синичка ко мне прилетит — та, что жила у нас, когда я болел. Вот удивится, какой я теперь здоровый! А вдруг она меня не узнает? Я ведь, как большой, сплю один в отдельной каморке.
В окно стучат с рассвета. Не дух ли с того света? А позже кто стучится? Не ты ль, моя синица? —напеваю я.
Раньше мороз всегда загонял дедушку на припечь. Он сидел там и подстерегал меня. Как только я приходил из школы, мы садились с ним играть в «шестьдесят шесть». Теперь он всегда на гумне, что-то возится там. Если бы можно было, так он каждый день выгребал бы навоз из свинарника, чтобы свиньи не походили на грязных чертей, если вдруг приедет дядя Маттес. Каждое воскресенье и среду дедушка прибирает граблями двор. Пусть, мол, невесты дяди Маттеса увидят, какое у нас ладное хозяйство. А я могу идти куда хочу.