Тинко
Шрифт:
— Не хочу я с тобой так говорить, отец. Может быть, позвать Эрнста, чтобы сразу все тут и уладить?
— Эрнста? Ха-ха-ха! Не смей! Собаку спущу на вас, со двора прогоню! Дом подпалю! Будете стоять и глядеть, как отец и мать ваши заживо горят, потому как не захотели они принять русского яда. Кончено! Ступай прочь! Все кончено!
Дядя Маттес пытается поднять бабушку с пола.
— Прочь! Не тронь ее, не тронь грязными лапищами своими! Топор возьму!
Дядя Маттес медленно выходит в сени.
А мне что делать? Бабушка сидит и не шелохнется. Дедушка, громко стуча башмачищами, топает по комнате. Я иду в горницу, забираю бабушкину постель и укрываю бабушку прямо тут, на полу. Бабушка высвобождает голову и шею. А мне кажется, что она боится, как бы ее не занесло снегом. Дедушка опять начинает кричать. Но слышны только отдельные слова, они пронизывают ночную тишину.
— Нора кротовья! Нора! — И немного погодя: — Яд, яд… Не буду я русский яд глотать!
Шаги его гулко раздаются по дому. Трап, трап, трап!
Вот и сиди теперь тут в новом костюме! Сон застилает мне глаза. Нельзя спать: как бы дедушка дом не поджег!
— Подпалю! Дом подпалю…
Трап, трап. Трап, трап…
Весенний ветер воет в трубе. С крыши капает: плинг-плонг, плинг-плонг!
— Кончено, все кончено! — слышится дедушкин голос.
Трап, трап, трап!..
Я вскакиваю. Уже горит? Нет, не горит. Это я задремал, значит.
Плинг-плонг, плинг-плонг! — ласково утешает меня весенняя капель.
С улицы слышатся ребячьи голоса: это дети в школу бегут. Бабушка у моих ног тоже проснулась. По дому разносится ее крик:
— Где я? Где я?
— Да ты тут, бабушка, а это я сижу на ящике для дров. Только на мне новый костюм. Ты не бойся, бабушка!
Бабушка стонет и поднимается. Я пододвигаю ей стул. Опираясь на спинку стула, она бредет по комнате. А где же дедушка? В кровати его нет. Я бегу скорей в ригу, заглядываю в хлев. Нет дедушки! Дразнила тихо ржет, увидев меня. Он думает, я пришел ему корм засыпать. Свиньи хрюкают, визжат. Мотрина поворачивает ко мне голову и ждет. А мне некогда бросить ей охапку сена: в школу надо бежать. Мотрина тяжело вздыхает…
— Стефани, дядя Маттес у вас?
— А я думала, он у вас.
— Нет, у нас его нет.
— Ты что в будни новый костюм надел?
— Да нет, это я его только сегодня надел.
— Потому что ваш дядя Маттес приехал?
— Дедушка наш сбежал.
— А я его видел, — вмешивается большой Шурихт.
— Где?
— Он в кимпельский лес пошел. Я ему говорю: «Здравствуйте», а он вытаращил на меня глаза, будто я хомяк ободранный, и прохрипел: «Нора кротовья»… Ваш дядя Маттес много водки с собой привез?
— Да
— Нет, только с топором. Он, наверно, пошел слеги рубить.
— Думаешь, он в лес пошел?
— Думаю, да.
Когда я прихожу из школы, дедушки все еще нет дома. Бабушка хлопочет, как всегда. Работе-то никакого дела до того нет, что у нее руки трясутся: она и от трясучих рук не отказывается.
— Ты не видел дедушку, Тинко?
— Нет, я не видел дедушку. Шурихт видел.
— Где он?
— Слеги рубит.
— Слава тебе, господи! Слава тебе, всемилостивый!
Но дедушка вовсе не рубил слег. Он тогда бы в наш лес пошел. Да он, наверно, и сам не знал, зачем он в лес пошел. Может быть, он хотел на зандбергской дороге подкараулить дядю-солдата и убить его? А быть может, он захватил топор, чтобы вернуть дядю Маттеса? Он ведь теперь не на кого-нибудь одного злится. Дедушка теперь злится на весь белый свет. Некоторое время дедушка все кричал в лесу. На его крики сбежались дровосеки. Думали, не случилось ли какого несчастья.
— Ты что, Краске, животом мучаешься? Что у тебя?
— Нора кротовья у меня, окаянные! Пошли прочь! Неужто честному землеробу в лесу уж и петь нельзя?
— А, вон оно что! Это, стало быть, ты пел? Тогда другое дело. Да-да! Иной раз ведь и не знаешь, что от радости готов сделать. Твой Маттес, говорят, вернулся?
Но дедушка уже больше не обращал на них внимания:
— Кончено! Все кончено!..
Вот ведь беда: как ни повернешься, всегда больное место заденешь! В лесу и то дедушке не удалось выплакать свое горе. Тогда он пошел в трактир и заказал сразу три рюмки водки.
— Еще кто придет? — спросил трактирщик Карнауке, с опаской поглядывая на взлохмаченного, дико озирающегося дедушку.
— А кого тебе еще надо, пивная ты бочка? Честному землеробу нельзя уж и три рюмки водки выпить? Жалко тебе, что ли?
Нет-нет, трактирщику водки никогда не жалко. Он рад бойкой торговле. Дедушка опрокинул все три рюмки подряд, передернулся и уставился в одну точку. Казалось, будто он прислушивается, как водка разливается у него по жилам. Потом заказал еще три рюмки и вроде повеселел немного.
— Это не я один, это мы втроем пьем, с наследничками, — сказал он трактирщику. — Да-да, с наследниками. Они-то не хотят со мной пить. Ну что ж, я и один выпью! Наливай еще!
Дедушка выпил девять рюмок водки, потом вдруг отвернулся от стойки.
— Кончено! Все кончено! — произнес он, словно отмахиваясь от чего-то.
Трактирщик даже денег с него не потребовал: уж очень грозно сверкал топор у дедушки под мышкой.
Потом дедушка пошел к другу Кимпелю. Есть же еще, слава богу, у него друг!