Тишина

Сорока Света

Когда я пришла, на столе была разложена карта, а на стуле рядом пристроился молодой парень.

— Это Эрик, — без предисловий представил сидящего Курт, — он собирается через неделю выдвигаться к повстанцам, я думаю, вам вдвоём сподручнее будет идти. У тебя есть документы? — обратился он ко мне — я кивнула, — покажи, — я сходила за документами, которые лежали на дне моего рюкзака, пристроенного под кроватью.

Курт долго рассматривал карточку идентификации, вертя её в руках:

— А твои родители были выдумщики, надо же, царица луча солнца, — я удивлённо уставилась на Курта, это был первый человек, кто понял значение моего имени, — да уж с таким именем не спрячешься, убери свою карточку подальше и доставай её только в самом крайнем случае. А пока будешь пользоваться вот этой, — он протянул мне документ, на котором было написано Ася Маккалистер, житель села егерей, — Эрик по документам твой брат, так будет удобнее, мало ли, куда вы попадёте, для всех вы идёте столицу посмотреть. Мне пришлось уменьшить твой возраст до восемнадцати, но

это ничего, ты выглядишь на этот возраст. А теперь смотрите сюда, — Курт подошел к карте, — мы находимся здесь. До ближайшего села два дня пути, но туда не стоит заходить — Комиссия знает, что где-то недалеко в лесу есть поселение, они отлавливают таких, как вы и везут Лагеря. Лучше, если вы неделю будете идти в эту сторону, не заходя в селения. Дальше небольшой город по переработке, туда можно зайти, закупить продуктов. Но вы сами понимаете — меняться вам нечем, так что придётся поработать. Потом надо идти в этом направлении, — он провёл пальцем по карте, — Дальше как часто заходить в селения, ваше дело, но всё же, рекомендую, делать это пореже. Повстанцы где-то в двадцати днях пути, но это я не учитываю того времени, когда вы будете работать. Тем более они не сидят на одном месте. За месяц, по идее, вы должны дойти. Всё понятно? Обо всём лучше договариваться Эрику. Чем меньше людей знает, что ты немая — тем лучше. Ася ты меня поняла? — я кивнула, — тебя сейчас ищут и, если найдут, будет плохо. Обратно тебя не отправят, Общество не любит самовольных. Если поймают Эрика, он знает, что его ждёт, а ты выросшая как под стеклянным колпаком, очень удивишься. Обращаться я ни к кому не стал, это может вам только помешать. Всё. Через неделю приходите, все ваши вещи будут собранными лежать у меня. Ася у тебя здесь появились друзья, не забудь с ними попрощаться, прежде чем придёшь ко мне за вещами, — я кивнула и вышла из комнаты. Хотя Курт был хорошим человеком и делал мне только добро, его отношение ко мне как к маленькой девочке раздражало.

Когда я пришла в комнату, многие уже спали, подойдя в сумраке к своей кровати я увидела сидящую на ней Катю.

— Когда ты уходишь?

— Через неделю, — писать было неудобно, а читать и подавно, Катя достала карманный фонарик.

— Куда ты пойдёшь?

— Пока пойду с Эриком к повстанцам, а там не знаю, — пожала плечами в подтверждении своих слов.

Катя молча сидела на моей кровати и не уходила.

— Ты это… ты береги Эрика. Он, конечно сильный и самостоятельный, но… — она запнулась, я вдруг поняла, что он ей не безразличен. Ей жалко, что он уходит, а он, скорее всего, и не знает какие чувства будит в душе этой девушки. Я взяла её руку в свои и погладила. Мы так и сидели молча некоторое время, глядя друг другу в глаза. Казалось, что в эти минуты каждая раскрыла всё, что было спрятано в глубинах наших душ, одним взглядом, — ну ладно, — Катя встала, аккуратно вытянув свою ладонь из моих, — ложись, нам завтра рано вставать, — она пошла к своей кровати, с прямой спиной и высоко поднятой головой, мне это было видно даже в сумраке спальни.

18

Прошла неделя. Вечером я со всеми простилась. Крепко обняла и поцеловала Катю и Ника, которые стали мне близкими людьми за то короткое время, что я провела здесь и пошла в комнату к Курту. Он уже ждал меня. В углу комнаты стояли два больших рюкзака. Пару дней назад я принесла сюда свои пожитки, чтобы их переупаковать и оставить ненужное. И теперь мои сокровища были надёжно упакованы и спрятаны на дне рюкзака. Эрик появился через полчаса, всё это время мы с Куртом молча сидели в комнате. Когда Эрик закинул свой рюкзак за плечи, Курт встал и крепко, по-отечески, его обнял, потом, к моему удивлению, подошел и обнял меня.

— Ладно, ребята, вам предстоит трудный путь, заботьтесь друг о друге, потому что в одиночку вам будет сложнее.

осле этих слов он вышел и направился к воротам, мы последовали за ним. Отперев ворота, он пропустил нас и снова закрыл их на засов. Исчез освещенный редкими фонарями двор и нас обступила кромешная тьма, воскрешая в памяти воспоминания о моей первой ночи в лесу. Эрик здесь явно чувствовал себя более комфортно, нежели я тогда, он уверенно направился в чащу, по, ему одному видимой, тропе, я поплелась за ним. Ну почему уходить надо было именно в темноте? Возможно для того, чтобы нас не увидели те, кто жил в селении или для того, чтобы не привлекать к селению внимание. Но уверенности в этом не было. А быть может, у Курта на этот счёт были свои размышления, но легче от этого не становилось.

Ближе к утру, когда ноги начали гудеть, Эрик остановился и кинул мне фонарик:

— Посвети мне, пока я буду ставить палатку. Мы сейчас ляжем спать, а ближе к вечеру двинемся дальше.

После того как он поставил палатку я с радостью рухнула в спальник и провалилась в сон. Уж не знаю как Эрик, а я, отстояв смену на кухне, а потом, идя всю ночь, была без сил. Проснувшись, я обнаружила, что уже три часа дня. Эрика в палатке не было, но с улицы доносился аппетитный запах. Когда я вылезла, он как раз положил себе порцию омлета с беконом. Нам дали с собой немного яиц на первый завтрак. Взяв свою порцию я, с удовольствием, на неё накинулась, вот ведь не подозревала, как была голодна. Дождавшись пока я доем, Эрик собрал посуду и пошел её куда-то мыть. Эх, как было жаль, что я не могу говорить, я хотела окликнуть его и спросить, нужна ли помощь, но не могла, а бежать за ним я побоялась, мне казалось, что я заблужусь. Он скоро

вернулся и принялся собирать палатку и вещи, я помогала, чем могла, но чувство, что я больше мешаю, чем помогаю, не покидало меня.

— Мы будем идти, пока не устанем, потом будет небольшой привал, затем будем идти, сколько есть сил, а когда совсем устанем, тогда уже будем устраиваться на ночёвку. Идти лучше вечером и ночью. Так мы менее заметны.

Наша дорога пролегала через лес. Эрик старался держаться маленькой, еле заметной тропинки и ориентируясь по каким-то, только ему известным, знакам. Шли мы в тишине, я не могла общаться на ходу, а он видимо и не хотел.

На привале я поинтересовалась, как он ориентируется.

— Каждый, кто уходит из селения, оставляет метки. Есть договоренность, какая метка, что значит. Вот эта, — он указал на крест высоко на дереве, — значит к повстанцам, вот эта, — он нарисовал веточкой на земле галочку, — рисуется на уровне глаз и ведёт к городу, вот эта, — он нарисовал прямую линию, — рисуется ближе к земле и показывает, где хорошо охотиться для тех, кто не планирует выходить из леса.

— А мы ставим метки?

— Конечно, я рисую крестики на тех деревьях, на которых их нет каждый час пути. Ведь старые метки исчезают, где-то дятел на ней дупло сделал, где-то кора отвалилась, где-то само дерево упало — всякое бывает.

— Почему ты идёшь к повстанцам?

— А куда мне ещё идти? В сёла, где люди живут искусственной жизнью? Где, если я вдруг не полюблю сам, меня насильно заставят создавать ячейку? Где мой ребёнок будет непонятно чем?

— Но ведь у всего этого есть и хорошая сторона! Жизнь не искусственная, а самая обычная — спокойная. Вот я не влюбилась, но создала ячейку с назначенным человеком, а сейчас я жалею, что он ушел. Мне с ним было хорошо. Ребёнок будет понятно чем, просто он будет, например, абсолютно здоров.

— Это тебе было хорошо в ячейке, а ему-то было, раз он ушел? — я потупила глаза. Не единожды я задавалась эти вопросом, думая, а что будет, если я его встречу? — тем более мне путь в сёла заказан, если меня найдёт Комитет, я отравлюсь обратно в Лагерь.

— Обратно?

— Да, я оттуда сбежал пять лет назад, не без помощи повстанцев. Попади я на мед. комиссию меня первой же машиной отправят назад, в места не столь отдалённые. У меня нет части парных органов, а те, что есть, не очень-то фурычат, потому что и эксперименты мы тоже видали, — он оголил руку, она была испещрена разными шрамами, а кожа отличалась по цвету и напоминала лоскутное одеяло, — вот здесь они смотрели, как приживается кожа животных, — он указал на лоскутки, — здесь смотрели, что происходит, если в организм вводить разные лекарства, а вот здесь — он указал на огромный рубец, — они исследовали, как заживает большая рана без пересадки кожи, — он опустил рукав куртки, — так что мне не раздеться. Остальное хуже.

Он замолчал, а я пыталась понять, как такое можно делать с ребёнком.

— Жил я в Лагере долго, видел, как умирали мои друзья. Я хочу, чтоб такие места перестали существовать на земле, и чтобы такое Общество, которое допускает это, исчезло. Я помню, к нам привезли одного вояку, не человек, а кусок мяса. Его хотели отправить на исследования, но потом решили, что на донорство. Его дни были сочтены, а ведь могли вылечить. Но он лежал то там, то тут. Ему с каждым днём было хуже. Я таскал ему свои обезболивающие, которые мне давали после очередной операции, потому что знал, как это больно и понимал, что они ему нужнее. А потом пришли повстанцы, среди них оказался врач. Он помог ему, как мог. Солдата наспех зашили, предотвратили заражение крови и отвезли домой. Чтобы он умер хотя бы дома, среди близких. Как-то раз, когда ему полегчало в Лагере повстанцев, он лежал и смотрел в окно, моя кровать в лазарете была рядом с ним, со мной накануне налёта повстанцев проводили эксперименты и мне было плохо. Меня и взяли то только по просьбе этого парня. Среди повстанцев был какой-то его боевой товарищ, что ли. В общем, лежим мы, а мне плохо, внутри всё сворачивается, горит, я скулю тихонько, а обезболивающих почти нет — их на тяжелых расходуют. Мы с ним, как бы, не очень тяжелые и он мне говорит: «Хочешь тебе историю расскажу?», ему, видимо, тоже отвлечься надо было, да и мне не помешало бы. «Давай» — говорю. И он рассказывает: «В одном дальнем селе, где люди жили очень дружно и друг другу помогали. Где не было печали страшнее плохого урожая, жила девочка с ангельским голосом и, золотыми волосами. Её звали Соловушка. Когда она пела, замолкали птицы, а люди ждали вечера, чтобы услышать это пение ангелов. Девочка была очень красивая, добрая и всем всегда помогала. Её голос был настолько прекрасен, что если б взорвалось и исчезло всё вокруг, её слушатели вряд ли бы заметили это. Но случилось горе в селе. Злая ведьма наслала проклятье на певунью. В один из дней она не смогла петь. Но осталась такой же доброй. Она не могла забыть о том, как пела и как пела её душа. Поэтому в темноте, каждую ночь она выходила во двор и пела одной ей ведомые песни. Потом она выросла и превратилась в принцессу, которая ждёт своего принца, он придёт, снимет с неё злые чары и она снова запоёт своим волшебным голосом, излечивая все раны одним только пением. Я слышал это пение, сейчас одно воспоминание о нём облегчает мне боль». Он замолчал, а я стал представлять эту девушку, и мечтать, как встречу её и расколдую. Вот так сказка тогда смогла помочь мне пережить те муки, — я слушала его и мороз пробирал меня до костей, я знала о ком эта сказка, и я могла вообразить только одного человека кто мог бы её рассказать.