Тисса горит
Шрифт:
Еще не было восьми часов, когда поезд наш тронулся: к вечеру мы уже были в Шалготарьяне. В пути четыре румынских и два чешских патруля осматривали наш поезд, и каждый из них задержал одного-двух пассажиров. На нас же не обратили никакого внимания. Даже чешский военный комендант в Шалготарьяне, и тот нашел наши бумаги в порядке: не успели еще зажечь уличных фонарей, как мы уже сидели в столовой гостиницы «Паннония».
Мечты и действительность
Я все время опасался того, как бы мой костюм не обратил на себя в поезде всеобщего внимания, а отсутствие у меня багажа не послужило бы мне плохой рекомендацией. Но мои опасения оказались напрасными. Уже на вокзале я убедился в том, что большинство моих товарищей одето не лучше меня и не располагает иным багажом, кроме газетного свертка. Впоследствии, в пути, я узнал, что все они так бедны потому, что большевики все у них отняли. Большевики, оказывается, ограбили всех участников этой труппы. Мало того, что у них все отобрали, но многие из них подвергались ужасным истязаниям, их приговорили к смерти, и только исключительное присутствие духа, чрезвычайная храбрость и необычайная удача спасли их от мученической смерти. Если бы кто прислушался к разговорам,
Один из самых интересных и далеко не самых фантастических рассказов принадлежал самому Анталфи.
— Мне пришлось столкнуться с самим Бела Куном, — начал он. — Это было еще в самые первые дни, в начале апреля. Я получил от него письмо: он приглашал меня к себе. «Ну, ладно, — подумал я, — погляжу-ка я вблизи на его рожу и изложу ему свое мнение!» Вам, конечно, известно, что он жил в гостинице «Хунгария»? Про «Хунгарию» я вам рассказывать не стану — ее вы все, наверно, знаете, — а в то время ее вид отличался от прежнего только тем, что она была битком набита награбленным имуществом и что на каждом шагу приходилось наталкиваться на «ленинского молодца» [14] . Итак, я отправился к Куну. Он сейчас же угостил меня шампанским и сигарой. «Я пришел не за тем, чтобы вести с вами частные разговоры, — заявил я ему. — Полагаю, что вы позвали меня по какому-нибудь серьезному делу». — «Конечно, по серьезному делу, товарищ Анталфи, — сказал он, — я хотел предложить вам должность директора Национального театра». — «Прежде всего, я вам не товарищ, — отрезал я, — и предлагать мне что бы то ни было бесполезно. Я ни под каким видом не соглашусь стать директором Национального театра, пока вы, узурпаторы, будете у власти, потому что, — заметьте это себе хорошенько, — я всю жизнь был добрым христианином и честным венгерцем и останусь им до самой своей смерти, независимо от того, нравится вам это или нет». — «Ну, — заметил, Бела Кун, — что касается христианства, то этому легко помочь: в соседней комнате сидит раввин, — он вас мигом обрежет. А что касается того, что вы венгерец, то меня вполне удовлетворит, если вы в моем присутствии плюнете на украшенный образом богородицы национальный флаг». — «Ну, этого-то вы не дождетесь, — засмеялся я. — На вас я плюну, когда вас поведут на виселицу». Это привело Куна в страшное негодование. «Увидим, — сказал он и открыл дверь в соседнюю комнату. — Пойди- ка сюда, Адольф!» — крикнул он, и в комнату вошел отвратительный рыжий жиденок, весь в веснушках. В каждой руке у него было по огромному револьверу. Минуты две он совещался с Куном. Я, слава богу, не понимал того, что они говорили, потому что не объясняюсь на их жидовском наречии, но я угадал, что речь идет обо мне, потому что Кун все время на меня указывал. Я начал догадываться, какая участь готовится мне, потому что этот гнусный Адольф трижды произнес слово «гайдес». «Я тебя проучу, проклятый христианин!» — сказал он мне, наконец. — «Кто кого проучит, это мы еще увидим», — ответил я и уже собирался дать ему по морде, как внезапно сзади мне на шею накинули петлю и повалили на пол. В мгновение ока десять жидов-террористов набросились на меня… Что тут долго рассказывать — я был схвачен и связан. «В гайдес его!» — орал Кун хриплым от гнева голосом. Меня подняли и потащили в «гайдес». Вы, верно, знаете, что такое «гайдес»? Темная, сырая комната, где ужасно воняло… Нет, лучше и не рассказывать, что я там видел, — еще и сегодня тошнит, когда вспоминаю об этом. Два дня и две ночи пролежал я в этой грязи. Ни есть, ни пить не давали. На третий день открывается дверь, и входит рыжий Адольф с большим блюдом в руках: «Ну, проклятый христианин, — говорит он, — сегодня ты подохнешь. Однако перед смертью ты должен съесть это блюдо». — «Я? Жидовскую пищу? — отвечаю я с величайшим негодованием. — Можешь убить, но оскорблять не имеешь права!» — «Ну, это мы еще увидим», — отвечал он. — «Это ты увидишь, — отзываюсь я, — но не предпочел ли бы ты увидеть мои закопанные сокровища? Но не видать тебе их, как своих ушей, хотя, если бы я дал тебе только четверть того, что закопано, ты смог бы до самой смерти жить, как вельможа, подлец ты этакий!» — «Сударь, вы закопали сокровища?» — спрашивает он с низким поклоном. — «Да, негодяй, — отвечаю я ему. — Пригодилось бы тебе, небось, а?» Тут этот подлец принялся умолять меня и добрый час умолял, чтобы я открыл ему, где спрятаны сокровища. — «Ну, — сказал я ему, наконец, — об этом можно потолковать, Адольф, но только в том случае, если ты принесешь и в моем присутствии съешь кусок сала с красным перцем». — «Только этого не требуйте от меня, милостивый государь! Вы ведь знаете, что религия запрещает нам, евреям, есть сало». — «Как знаешь, Адольф, — ответил я, — пока не съешь сала, я с тобой и разговаривать не стану». — Он плакал, умолял меня, обещал все, что угодно, но я был неумолим, и он, наконец, все же решился съесть сало. Когда же он с плачем и воплем покончил с салом, я приказал ему: «Живей, снимай с меня кандалы и идем. Я покажу тебе, где закопаны мои сокровища, будь хоть раз в жизни счастлив, сукин сын!» — «Поверьте, милостивый государь…» — начал он, снимая с меня кандалы, но я заставил его замолчать. «Если не хочешь лишиться богатств, Адольф, — крикнул я ему, — то в моем присутствии не смей и рта разевать!» — «Слушаюсь, милостивый государь! Как я осмелюсь ослушаться, если вы приказываете? Ни слова не вымолвлю…» И мы пошли. «Я увожу эту сволочь в главный «гайдес», — сказал Адольф у ворот «Хунгарии», и стоявшие там террористы пропустили нас. Стоит ли долго распространяться? — продолжал Анталфи, когда из окна вагона стал уже виден Шалготарьян. — Мы взошли на гору Геллерт, и там я указал ему место, где лежат мои сокровища. Часы на городской церкви пробили полночь, когда Адольф стал копать землю лопатой. Копал, копал, и пот лил с него ручьями, а я в это время спокойно посиживал на траве, куря одну папиросу за другой. Прошло два часа, — яма была приблизительно метра в два глубиной. Тут я заметил что выкурил все свои папиросы. «Ну, пора кончать это
14
Прозвище, данное личной охране венгерских народных комиссаров.
Быть может, не все слушатели поверили в это происшествие, но дальнейшие рассказы об ужасах диктатуры прекратились.
Поезд остановился.
— Шалготарьян! — выкрикнул кондуктор.
Анталфи в первый же вечер нашего пребывания в Шалготарьяне свел знакомство с двумя чешскими офицерами. Офицеры, собственно говоря, не искали общества Анталфи, но так случилось, что некая заинтересовавшая их актриса не говорила ни по-немецки, ни по-чешски. Анталфи предложил свои услуги в качестве переводчика. Офицеры заказали вина, Анталфи служил переводчиком, пил и распевал:
Нет защитника другого, кроме ночи, Дождь мне добела отмоет одеяло, А за голову мою назначены флорины!.. [15]Когда же они перестали нуждаться в переводчике, Анталфи пересел к другому столику, где я коротал время за стаканом содовой воды, слушая рассказы о всяких ужасах, происходивших при господстве большевиков.
Первую ночь мы провели в гостинице.
— Эти чехи совсем не так глупы, как кажутся на первый взгляд, — заметил Анталфи, раздеваясь. — Они не забрали ни одного из здешних большевиков, и мы пока тоже можем разгуливать на свободе. Эта доброта им ничего не стоит, а пользы приносит много. Горнорабочие работают изо всех сил, лишь бы только господа чехи были ими довольны и не пустили сюда белых венгров… Ты должен жениться, — продолжал он без всякого перехода. — Непременно должен жениться; выбор есть — любая из наших четырех хористок с удовольствием будет в течение нескольких месяцев разыгрывать роль честной женщины…
15
Песня венгерских партизан после подавления революции 1848 г.
На другой день я под руководством Анталфи стал разносить афиши. Наш директор, Густав Шаркади, извещая достопочтенную публику, что начинаются гастроли его труппы с участием лучших артистов и будут продолжаться три недели, с патриотическим приветом просил посещать его театр. Мне для начала дали легкое поручение: я должен был разносить афиши не по квартирам, а по магазинам.
Почти во всех магазинах я встречал евреев, которые восторженно отнеслись к приезду венгерской труппы. Всюду спрашивали, кто примадонна, что будем играть и из скольких человек состоит оркестр. Кое-где угощали даже папиросами. Но приветливее всех встретил меня старый парикмахер.
— Ну, слава богу, наконец-то явились! Не беда, что всего-навсего актеры, — главное, что венгры. С божьей помощью придут в свое время и другие. В тот день, когда увижу первого венгерского жандарма, всех буду бесплатно брить!
И в подтверждение того, что он и в самом деле намерен так поступить, он тут же побрил и постриг меня — просто так, по дружбе.
Покончив с магазинами, я, несмотря на то, что это не входило в круг моих обязанностей, отправился за железнодорожное полотно, по направлению к шахтам. Возле полотна, слева от железнодорожной ограды, лежали целые горы каменного угля. По узкоколейке лошадь тащила вагонетки. Вагонетки прибывали одна за другой, каждый раз выгружая свежий уголь, и все же угольная гора не увеличивалась, потому что с другой стороны уголь постоянно отгребали. Что с одной стороны доставляли маленькие вагонетки, то с другой поглощали большие вагоны. Неимоверно длинный товарный поезд стоял на запасном пути. Его охраняли чехословацкие солдаты с примкнутыми к винтовкам штыками.
Стоя возле железнодорожного барьера, я долго смотрел на эту работу. У людей были усталые движения. Многие так держали лопату, точно все силы их были уже исчерпаны, и только лопата волочит их за собой. Работали без всякого интереса к делу, и никто как будто не обращал внимания на то, что делает сосед.
Один из чешских солдат, стоявших на часах, что-то крикнул мне, но я его не понял, так как не понимал по-чешски. Когда он вторично, на этот раз уже сердито, закричал на меня, я, решив, что, очевидно, запрещено стоять у железнодорожного полотна, медленно пошел обратно, по направлению к городу. Но другой чешский солдат остановил меня. В следующую же минуту возле меня очутились оба солдата; один направил на меня винтовку, а другой в это время вырвал у меня из рук афиши. Он тщательно просмотрел их, но по-венгерски он знал, очевидно, не больше, чем я по-чешски; он стал меня о чем-то спрашивать, и так как нетрудно было догадаться, чего он хочет, то я охотно объяснил ему, что делаю. Ничего не поняв, он еще более сердитым голосом стал кричать на меня. Ему на помощь явились еще два солдата — один из них был унтер- офицер. Они пытались сообразить, что это за афиши. Говорили они между собой по-чешски, но слово «большевик» звучало так же, как и у нас. Они отвели меня в городскую комендатуру, где я просидел до пяти часов дня.
Не знаю, сколько времени пришлось бы мне еще там просидеть, если бы мне на выручку не явился Анталфи.
Дежурный офицер познакомился с Анталфи накануне вечером, и так как мой товарищ принес с собой один экземпляр афиши с разрешительной пометкой городской комендатуры, то дело мое было быстро улажено.
— Дураки! Вы уж в каждом, даже честном человеке готовы видеть большевистского агитатора! — гаркнул офицер на солдат конвойной команды. Те принялись оправдываться, что даже не знают, кто я и за что я здесь, и что в их обязанность входит караулить всех доставленных в комендатуру арестованных. Это объяснение только сильнее рассердило подпоручика, который пригрозил им, что посадит их под арест.
— Марш!
На следующий вечер я уже участвовал в первом спектакле: пел вместе с другими хористами и даже произнес несколько слов. После второго действия директор обругал меня ослом за то, что я уронил стакан и тот, само собой разумеется, разбился вдребезги. Но так как Анталфи предложил уплатить за разбитый стакан, то инцидент был исчерпан. Сцена, в сооружении которой я также принимал участие, находилась в большом зале гостиницы «Паннония». Зал был битком набит: были все видные жители города. Спектакль имел большой успех.