Тлен
Шрифт:
Вдруг выстав над коровой, налег медведь тяжелой лапой на коровий бок и пошатал - нет ли какой западни. И сразу влез головой в раскрытую коровью утробу, высоко выставился раскормленный загорбок зверя, далеко разносилось по поляне жадное чавканье.
– А ну!
– сказал негромко председатель и под это слово сорвались курки. Гулко заперекидывала тайбола за горы, за болота, за дальние озера смертные выстрелы.
Медведь сел на задние лапы, заревел жалобно и повалился на бок. Долго барахтался, загребая лапами клочья
Василь Петрович, держа бердан на изготове, пошел вперед, а подойдя, прицелился под мелкое тупое ухо и выстрелил еще. Зверь утих.
Тогда Аврелыч срубил молодую елку, по-старинному заострил комель, подобрался к медведю и с маху всадил острием в разинутую пасть.
– Каюк!
– сказал он.
Старый матерой пестун лежал неподвижно, вытянув во всю могучую длину сытое тело. Набежавший ветер трепал в полысевшем паху у него длинную, седую прядку.
Охотники зашагали на избу, пришли назад с подводой.
Подбежал Ерасим наперво к чернухе, осмотрел, вздохнул горько:
– Ишь, смучал бедную.
Потом подскочил к медведю и плюнул густо в темную, пушистую шкуру.
– Вот те, дурак, за твою надсмешку!
Да еще в пинки, в пинки медведя, пока не сказал Василь Петрович:
– Ну, дородно! Хватит, говорю!
Свалили медведя на подводу и двинулись. А тайбола опять стояла молодая, веселая, смахивала с ветвей ночные слезинки. В проясневшем воздухе тянуло бодрым шумом, махали над головой мохнатые лапы ветвей, как бы показывали растет в тайболе новый зверь.
XV
Охотники шагали по сторонам. Только перед самым просветом вскочил на телегу Василь Петрович, угнездил ноги меж покорно раскинутых медвежьих лап, подобрал возжи и стоя выехал на опушку.
Зашедший вперед Аврелыч стоял у края, издали махал и кричал что то, не разобрал Василь Петрович. Видел только, как в светлом лесном окошке кинулся бегом Ерасим и пропал.
Кобыла рванулась под дернувшими возжами и прытко выскочила на свет. И вырос перед глазами, дорогу загораживая, старый крест, раскинул руки в светлой, огромной пустоте. Лежала внизу Гледунь, вся в голубом застойном дыму, неясно белелись заречные поля.
А Шуньги не было. Стояли только разваленные углы, загородили дорогу растащенные обожженные бревна, да печки торчали из черных угольных куч, еще куривших высокими столбиками дыма. Было пусто кругом.
Видел председатель, - сразу побурело лицо у Аврелыча, будто от стужи, махнул он рукой на черный шуньгинский раззор.
– Вот те и... что я те про бельков сказывал...Э-эх!
Недосказал и свернул с дороги в сторону, пошел по обочине ровно, без оглядки, вытягивая ноги по петушиному, будто обмеривал землю. Топнул тут ногой председатель по задрожавшему крепким мясом медвежьему плечу и слез с телеги.
Подошла к нему походкой слепой баба Марь, ткнулась в плечо,
– Вася, все добро сгубили...
Дернул плечом Василь Петрович, будто не хотел слушать.
Проходила тут еще бабка одна, несла горелые сковородки, посмотрела долго на медвежью голову с зеленой елкой в глотке, смотрела на крутые нагуленные бока, на смешной овечий хвост. Сказала боязливо:
– Матеряюш-шой!
И пошла, поджала губы в обиде:
– Ишь ведь какой! Молошник!
Василь Петрович пошел к баням, издали завидел - сидели на бревнах темные притихшие мужики. Прошел мимо Извековской баньки, посмотрел, как на приступке маленькая Олька шустрыми
пальчиками роется в голове у Маланьюшки, кочетком вшей выскабливает.
– Где Епимах?
Махнула Олька кочетком к мужикам, - повернул, подошел тихо. Глянули исподлобья мужики и смолкли.
– Ну как, погоревши?
– спросил председатель.
– Сам не видишь?
– ответил недобро Епимах, колупнул с бревна жухлую корку и бросил под ноги. Наступил на нее сразу председатель.
– Вижу. Как знаете - пожог кто, али так?
– С тебя пошло, с задов. Толкуем, баба заронила.
– Та-ак.
И стало от этого беспокойно мужикам, высматривали темно, к чему клонит председатель. А тот толкнул ногой обгорелый чурачек в сторону и засмеялся треснутым смехом.
– А я-то знаю, чья рука пожгла. Ну, поглядите мне в глаза? Все! Ну-ко, Епимах, погляди, не утыкай глаза. Естега, а ты куда нос воротишь? Ну, гляди теперь все! Гляди, гляди! Что, горят глазища-то? У, волки!
Уперся взглядом тяжелым и темным, будто наводил на всех заряженное ружье.
Молчали мужики, только Епимах усмехнулся сбелевшими губами.
– Может, сам пожог. Было, ведь, за тобой слово, спомни-ко?
– Нет, не было, друг.
– А, не было! Не было, говорит! А кто сулился каленой клюкой нас выжигать? А-га!
Опять сорвал трухлявую кожуру Епимах и хлопнул о-земь. И опять же наступил на ту кожуру председатель.
– Ну, сулил, да, видно, просулился. Не жалею, что и погорели!
Даже голову вскинул - нет, не жалко.
– Радуися, может?
– поднялся Епимах.
– Да вот и радуюсь, - что возьмешь?
Озлобились сразу мужики.
– Люди думают, как пособить, а он, ишь, рад!
– Худо черась били!
– Под суд подляка!
– закричал тут Епимах.
– Все одно: не жить, не быть ему с нами! Богобоец, проклята душа, уходи!
– Под су-уд, говоришь?
– подошел к нему председатель.
– Меня-а? Ну, не-ет!
Оскалился весь и назад отскочил и уши опасно прилегли к затылку.
– Наперво-то тебе будет суд. Давай-ко, отсудимся. Стой, не шевелись!
Председатель быстро скинул бердан, подхватил на лету и выстрелил.