Тлен
Шрифт:
Раскладывал все по каменьям. Подул в черные кулаки - замерзли.
– А туес с чем?
– Туес-то? А тут старичку для сугреву... да, винцо, ишь ты.
– Хорошо посбирал, - сказал Василь Петрович и опустил ружье.
Потом помолчал долго и не глядел даже на гостинец. И стало вдруг тревожно старику: над чем человек так задумался, что в голове держит?
– Прощай, не-то!
– сказал колдун и стал спихивать лодку.
– Нет, погоди, куда?
– стряхнулся сразу Василь Петрович и опять вскинул
– Да что ты, парень!
– побелел вдруг колдун.
– Пусти со Христом.
– Нет, никак! Сейчас тебе будет расстрел.
– А-ась?
– зажмурился старик и утянул голову в плечи, совсем как лесная померзлая птица. Посмотрел на прижатые лесные уши и понял, что не шутит парень.
И был тут короткий, чуть не в шепотки, допрос.
– Я те наказывал, что дорога закрыта? Почто поехал?
– Люди насильно звали.
– Врешь, гад! Зажадничал?
– Пошто стану врать?
– Молчи! Народ обрал, да? Баб напортил, да? Над народом насмеялся, да? Ну, вот!
– Парень, что хошь делать?
– А вот что...
Василь Петрович отошел в сторону и прицелился. В глазах мелькнуло еще скучное серое лицо колдуна, косые мертвые глаза, опавшие руки, кривые стариковьи ноги.
И когда дрогнула черная тайбола и больно толкнулся приклад о плечо, оглянулся вокруг Василь Петрович. Точно впервой услышал, как шумит Крутой падун, как тайбола отвечать умеет на выстрел, далеко откидывая по лесным тропам гулкий крик старого зверобойного ружья.
Колдун ничком ткнулся в камешник и даже правую руку закинул за спину. А из носу потекла на голыши черная вязкая кровь.
И, взяв его под мышки, Василь Петрович сильно сбросил в Гледунь. Быстрая, запенившая струя подхватила труп и понесла, мокрым черным пузырем вздуло на горбу олений совик. Торкнулся колдун вперед головой прямо о кремневой лоб Старика, потом сразу сломала его вода и скинула в порожек. Видел Василь Петрович в последний раз взмахнувшие на водяном горбыле черные кулаки колдуна, потом затоптала его вода в глубокой бурливой яме.
Перевернул Василь Петрович в Гледунь и колдунову лодку и кису сбросил, и гостинец колдуновский. Все унесла быстрая Гледунь.
Молчала тайбола, - добрый свидетель тайбола, видела она на своем веку немало, знает много тайбола, да не скажет.
Всяк решает в тайболе свою вражду кровью, - тем законом стоит тайбола.
Тянул ветер по вершинам свою долгую, спокойную песню - песню ни о чем. Шумел Крутой падун. Черный Старик казал над водой мертвый, пустой лоб. И ветер гнал вверх по воде косые, синие зыби.
Помыл Василь Петрович руки, закинул бердан за плечо и наклонившись, вошел под низкие своды тайболы, вышел
на окольные птичьи тропы, домой, на Шуньгу. Снял по дороге с высокой сушины краснобрового чухаря, подвязал к поясу, - на охоте был.
X
На утро, когда солнце вставало
– Что, в уме? Стой, не ходи с'ызбы! Завертывай!
Как был, выскочил на двор Василь Петрович, - и к околице. Кинулся на пастуха:
– Ты чего, бандит, трубишь выгон? Кто сказал, можно? В холодную посажу, гада!
И, схватив хворостину, Василь Петрович принялся хлестать широкозадых коров, загонял назад в улицу. Стадо сгрудилось, затопталось, пыль закрутилась столбом.
И кричал выбежавшим на переполох бабам Василь Петрович:
– Заставайте скот, кому поверили? Зверь задерет в лесу! Сдичали, что ли?
Крикнула ему в ответ задорно старшая сноха Извековская из-за конопляной кучи на огороде:
– Зверь не задерет, пошто Баляса-то звали?
Отозвался ей Василь Петрович:
– Ну и дура, коли так!
Закричали тут со всех дворов бабьи голоса:
– На што отпуска то покупили?
– Старики в поле выходили ведь!
– Чего сбил пастуха, пускай гонит со спокоем!
Василь Петрович только успевал поворачиваться:
– Дура! И ты дура! Ну, дуры, все дуры!
Бабам на помогу вышли мужики. Нечесанные, заспанные, голопятые, стояли каждый на своем крыльце, поминали усердно мать и в душу, и в крест, и в загробное рыдание, ругались на всю деревню. И загавкали на хозяйский голос под крыльцами тревожно псы. А скот, сбитый с пути, бродил по деревне, бренча боталами и мычал у своих ворот, и курицы заклохтали, забегали от игровых сосунков, скакавших в суете, хвост трубой.
Всполошилась Шуньга, закричала всеми голосами - людскими, скотьими, птичьими. Схватился за голову председатель Василь Петрович, замахал руками. Тут и пастух форсу набрал, тоже наскакивает:
– Ну, арестуй, ну, сади в баню. Чего коров-то лупить, скотина глупая, не понимает. Ты вот мужиков полупи. На вицу, полупи.
Василь Петрович взял вицу и со злости больно протянул пастуха под утлый зад. Перекричал весь поднявшийся содом.
– Тиш-ша! Давайте мне слово.
Стал на сваленные бревна, чтобы слышала вся Шуньга, набрал голосу дополна:
– Граждане, спомните тот день, как я пришел с тайболы один и сказал, что ребята наши сгибли, то как бабы тут ревели на угоре и все люди сказали, что едино в Советску власть верим. Забыли?
И стихла сразу Шуньга, в больное место укорил всех Василь Петрович. Стали подходить к бревнам мужики, послушать.
– То как же вы теперь мне не верите, а верите разному обманщику Балясу, который есть ваш враг, а вы сами не понимаете?
Не даром на этом месте причмокнул Аврелыч, - подошел он сзади и слушал тихо речь: зря помянул председатель