Тьма египетская
Шрифт:
«Откуда берутся байки о бесстрастности мертвых? – нервно думал он. – Иногда мне кажется, что я хочу ее еще сильнее, чем при жизни! О, боже! Дай силы, вытерпеть всю эту муку… Я обязательно войду в ее сон и овладею ею…»
В этот день он пробыл с ней недолго. Он улетел. И стал ждать удобного часа, чтобы проникнуть в ее сон.
Чаще всего Глафира ночевала в супружеской спальне. Владимир считал для себя моветоном – прийти в ее сон тогда, когда она находилась в объятиях супруга. Он долго ждал подходящего случая. И вот он наступил: Сергей Юрьевич уехал на
Махнев пришел к ней задолго до того, как она начала дремать. Маленький Юрочка спал. А Глаша читала какой-то французский роман. Тонкий шелк пеньюара соблазнительно обтягивал ее пышную, молочную грудь. Нежные руки покоились поверх пухового одеяла. Рваное пламя свечи освещало прекрасное лицо Глафиры. В какой раз ее взгляд скользил по прыгающим строчкам. Она читала и не вникала в содержание романа. А после она глубоко вздохнула и перевернулась на спину. Владимир сидел рядом, на краю кровати, и с трепетом смотрел на нее. И вдруг ее глаза наполнились слезами, и она прошептала с горячей укоризной:
– Ну, почему ты мне не снишься? Почему? Ты вновь бросил меня!
– Нет! Что ты! – крикнул он, но она не услышала его.
Она продолжала беззвучно плакать, утирая слезы:
– Володя, ну, где же ты? Приди ко мне… Я скучаю. Я безумно скучаю.
– Глаша, Глашенька… Да, вот же я! Я рядом, – повторял он возле ее головы, целуя в мокрые от слез щеки.
И в этот момент он дерзко и решительно взял ее за руку и потянул ее душу в глубокий, как омут, сон. Она неожиданно зевнула и безропотно утонула в пучине сладкого Морфея.
И тут же они оба очутились в маленьком и таком знакомом им обоим месте. Это была комната в знаменитой банной горнице, в поместье Махнево. Они оба знали эти бревенчатые стены, обстановку, картины, запах можжевельника. Только нынче, в их совместных снах, эта комната будто лишилась и намека на свое прежнее предназначение. Из нее куда-то исчезли все атрибуты прежней порочности. Изменилась и тематика картин на стенах. Они превратились в обычные, приятные глазу пейзажи. Со стен и из шкафа пропала коллекция кожаных плетей, исчезли и прочие вольности – кресла, распорки для рук и ног, мотки веревок.
Где-то вдалеке уютно стрекотал сверчок, за распахнутым окном по-ночному шелестели ветлы и сосны. Вдали, в роще, пел соловей. Полная луна заливала горницу холодным и таинственным свечением. Ветерок колыхал легкую занавеску.
Глафира сидела на краю кровати. Тонкая муслиновая сорочка с рядом мелких рюш и вышивкой на груди облегала ее полные плечи и натягивалась на высокой и пышной груди. Русые волосы были заплетены в вольную, пушистую косу. Непослушные пряди спускались на чистый лоб и нежную шею. Владимир смотрел на Глашу во все глаза.
Её бедра, живот и ноги, не стянутые корсетом, теперь, в ночи, казались полнее, чем днём. Мягкие руки лежали на сомкнутых коленях. Владимир невольно залюбовался всей ее женской и такой притягательной полнотой. Сквозь белый муслин отчетливо проступали
– Ну, здравствуй, любимая, – тихо сказал он.
– Володя, ты? Почему тебя так долго не было? Я ждала, ждала… Это снова сон?
– Да, ты спишь. Только так мы теперь можем с тобою видеться.
– Почему ты долго мне не снился?
– Я не хотел тебе мешать. Ты стала мамой.
– Да, – робко ответила она. – Наверное, я подурнела. Беременность не красит женщину. Я кормлю Юрочку сама. И я поправилась.
– Ты – самая прекрасная, как и прежде. Я люблю тебя. Люблю намного сильнее, чем хотел бы. Я часто бываю рядом. Намного чаще, чем это позволительно. Намного чаще, чем это соответствует нормам приличия. Ведь рядом с тобой все время находится муж.
В смущении она опустила глаза.
– Боже, что я несу? Какие могут быть нормы приличия у такого человека, как я? Если бы я сейчас жил в одном мире с тобой, я бы стал твоим тайным любовником.
Она еще сильнее покраснела и улыбнулась.
– Глаша, скажи честно, ты любишь своего мужа? – неожиданно выпалил он и покраснел. – Прости, наверное, я перехожу границы.
– Володя, Сережа очень хороший, и он любит меня.
– Я знаю, что он тебя любит. Я вижу это. Я не слепой, – нервно ответил он и отошел к окну. – Я спросил тебя об ином: любишь ли ты его?
– Наверное, да, – тихо ответила она. – Понимаешь, я люблю его, но иначе. Любовь к нему полна нежности и благодарности. Но ты… Воспоминания о нашей близости никогда не давали мне покоя. Они как вихрь. Безумный и прекрасный. Огнь и магнит. О, если бы ты знал, как сильно я хотела тебя забыть! Но у меня ничего не вышло…
– Любимая! Не надо! Не забывай меня никогда, – он бросился на колени и обнял ее полные ноги. – Пока ты помнишь меня и любишь, я ТАМ живу. То есть, мне есть, ради чего жить. И хоть будущее от нас закрыто, я верю, всей душой верю, что боги или судьба сведут нас когда-нибудь вновь. Сведут в другой, прекрасной жизни. И я постараюсь, слышишь, я очень постараюсь быть другим. Я хочу быть лучше. Для тебя.
Ее мягкая рука легла на его русые кудри. Своей ладонью он перехватил ее мелкую ладошку и поднес ее к губам.
– Какая ты теплая, Глашенька, – прошептал он. – Ручки, мои нежные ручки, они у тебя все такие же. Только пахнут молоком.
Она в смущении одернула руку, но он удержал ее у своих губ.
– Как ты изменился, Володя… Ты помнишь мои признания тебе в любви? Мне было так больно тогда, когда ты отверг меня.
– Прости, родная. Я просто был слеп тогда. Я был слеп и глух. Когда наш дух разъединяется с телом, то, спустя время, на многие вещи мы смотрим иначе. Мы видим все свои поступки, и сами для себя являемся судьями. О, Глашенька, если бы ты знала, как я судил сам себя за все грехи. А более всего я судил себя из-за тебя. Ведь ты судьбой моей должна была бы стать. А я? Прогнал тебя… Выдал замуж за жалкого недоумка… А далее… Боже, через что только ты прошла из-за меня. Девочка моя любимая. Прости меня, моя любовь. Прости!