Тьма Египетская
Шрифт:
Каржоль, кроме хозяйки, нашел в ее гостиной еще двух губернских барынь: одну «контрольную», другую «акцизную» и — совершенно неожиданно для себя — Ольгу Ухову. Впрочем, встреча с последнею хотя несколько и озадачила, однако же явно не смутила его. Он только подумал про себя с некоторым опасением, не наплела бы она тут чего-нибудь такого, не совсем сообразного… Влопается, пожалуй.
Но Ольга сидела совершенно спокойная, как ни в чем не бывало.
— Садитесь и рассказывайте, comment von! les affaires?., у a-t-il du nouveau? — приветливо пригласила его хозяйка, принимаясь наливать ему чашку. — Olga nous a raconte deja,
— Да, но если бы вы знали, чего мне это стоило и как меня напугали утром эти противные евреи, — ввернула кстати свое слово Ольга.
— А что такое? — с любопытством повернулась к ней губернаторша.
— Да как же! Мы условились, что граф отведет ее к Серафиме и сейчас же вернется за мной, чтоб еще до рассвета проводить меня домой. Понятно, что мне вовсе не было охоты афишировать себя с ним на улице засветло, — из этого у нас вывели бы Бог знает какие заключения… И вот, жду, жду его, сижу час, сижу два — не возвращается. Наконец, меня сон сморил, и я, как сидела на оттоманке, так и заснула, как убитая. Вдруг какой-то шум, голоса, стуки в дверь, — что такое?!.. Просыпаюсь, слышу какой-то гвалт жидовский и спросонья не могу даже сообразиться, где я и что со мной… Перепугалась ужасно, кричу: отворите! выпустите меня! — Вдруг дверь открывается… на пороге — граф, а за ним — целая орава жидов… Можете представить себе мое положение и до чего я смешалась! С перепугу наговорила им, кажется, какого-то вздора, но слава Богу, они убедились, по крайней мере, что это не Тамара, и то хорошо.
— Однако, какие смелые нынче барышни, — не без ядовитости заметила акцизная дама. — Я бы, кажется, ни за что не решилась…
Дама же контрольная ничего не сказала, а только ехидно усмехнулась и, скромно потупив глаза, стала разглаживать на своем стеклярусном доломане какую-то бахромку.
— Non, cela mе plait, — авторитетно поддержала Ольгу хозяйка. — В своем роде. сest de I’heroisme, и в таких случаях, мне кажется, надо смотреть на побуждения и цели, а не на то, чем это может показаться городскому злословию… Non, chere Olga, japprouve votre conduite. Это прекрасно, — то, что вы сделали с графом… А я и не знала, граф, — обратилась она к Каржолю, — que vous etes aussi parmis les ревнители de lOrthodoxie?
— Ce nest quune eventualite, — скромно пожал Каржоль плечами. — Но вообще, почему же не помочь благому намерению, раз ко мне обратились с этим?
— О, разумеется! И всякий из нас, я уверена, сделал бы на вашем месте то же. Но это great attraction нынешнего дня… и скажите, граф, как же теперь эта евреечка? В монастыре? Приютили ее там?
— Все, как не надо лучше, — отозвался Каржоль. — Seraphine — une femme de coeur, celle-la! — разве она могла отказать!.. Правда, сначала она было несколько затруднялась, но, увидя слезы и мольбы этой бедняжки, elle a dit: «так Богу угодно» и приняла ее. Дали ей там отдельную кeлийку, рядом с самой Серафимой, где она, по крайней мере, проживет спокойно jusquau bapteme. Вероятно, вас будут просить крестною матерью. Uous ne refuserez pas, sans doute?
— Certainement, — с благочестиво скромным достоинством повела головой губернаторша.
— Вообще, вы бы сделали un vrai bienfait a cette pauvre petite, если бы взяли ее немножко под свое покровительство, — продолжал он просящим и убеждающим тоном. — Надо бы было прежде
— Mais cest commence deja, les домогательства! — выразительно веским тоном объявила ему губернаторша.
— Как так?! — удивленно вскинулся на нее глазами Каржоль. — Какие домогательства?
— Comment, разве вы еще не слыхали? — удивилась в свою очередь хозяйка.
— Ровно ничего не знаю. В чем дело?
— О, как же!.. Mon Simon «так губернаторша обыкновенно называла своего супруга» давеча за завтраком рассказал мне целую историю. Figurez vous, часов около десяти утра, еще к поздней обедне звонить не начинали, как у монастырских ворот собралась откуда-то целая толпа de jeunes juifs, deleves et d’ оборванцы, и настойчиво стала требовать, чтобы их допустили к игуменье.
Привратник им, конечно, отказал, и так как ворота были заперты, то они принялись разносить их, ломиться силою; но это не удалось — ворота оказались достаточно крепки. Тогда они стали кидать в них грязью и камнями, — horreur! — это в святые-то лики, aux saintes images, qui se trouvent lа!.. Каково!?.. А затем камни полетели через стену во двор и одним из них чуть было нe зашибло какую-то старушку-монахиню. Ну, словом, on a bloque et bombarde le couvent, формальным образом, в продолжение чуть не целого часа, пока не явилась наконец полиция. Пришлось собрать целую дюжину полицейских, чтоб разгонять их.
— Ну, и что ж, захватили кого-нибудь из негодяев? — спросил Каржоль с видом будто бы негодования.
— Представьте, никого, — все разбежались.
— Это ужасно… Но, по крайней мере, заметили кого-нибудь в лицо?
— Н… не знаю, может быть. Моn Simon нe говорил мне. Он сам ничего не знал, пока не приехал к нему полицмейстер. Ну, тогда, конечно, Simon распорядился а lа minute поставить к обоим воротам полицейские посты, pour la defense, и с тех пор, слава Богу, эти безобразия не повторились более. Но каковы евреи!., а?.. Et voila её quon appele une «угнетенная нация»… Как вам это понравится?!
— Возмутительно! — пожал плечами Каржоль, уверенный, что к монастырю направились именно тe самые жидки, которые осаждали и его квартиру. — Надо бы coute que coute, открыть и арестовать зачинщиков. Вы бы настояли на этом, право, — заботливо посоветовал он. — Это необходимо. Ведь подумайте, после этого и нам, да и никому не безопасно выходить на улицу… Что ж это за безобразие!
«Хорошо, что я в карете!» подумалось ему кстати.
В это время пробило пять часов — урочная пора, когда у губернаторши прекращался eе прием — и поднявшиеся гости стали откланиваться.
— Ну что, как дома? — вполголоса спросил Каржоль Ольгу, по выходе из гостиной.
— Ничего, все уладила, — назаметно обронила она ему мимоходом и проскользнула вперед, к акцизной и контрольной дамам.
Каржоль считал, что для обеспечения Тамары сделано им пока все, что надо, и потому с более легким сердцем отправился домой, забившись в глубь своей кареты. Ему нe хотелось, чтоб его замечали нe столько евреи, сколько просто знакомые. Вообще, лучше бы было, если бы о нем теперь поменьше говорили.