Тьма над Лиосаном
Шрифт:
— Надо бы. Да где их возьмешь? — отозвался тот тоном, каким обращаются к слабоумным.
— Я могу их изготовить для вас, — невозмутимо сказал Сент-Герман. — В благодарность за разрешение воспользоваться вашей цитрой.
— Если сумеете, что ж.
Беренгар покосился на Пентакосту. Та не ответила на его взгляд, пожирая глазами элегантного, затянутого во все черное музыканта.
— Вот и прекрасно, — отозвался рассеянно Сент-Герман, размышляя, какую мелодию выбрать. Лидийский строй цитры несколько ограничивал его в выборе. Впрочем, песня, какую напел ему восемь столетий назад Гай Плиний Младший, вполне этому строю отвечала. Он вскинул инструмент и запел, сам наслаждаясь
Беренгар неприметно для всех кусал в ярости губы. Он сидел, сложив на груди руки и придирчиво склонив голову, показывая тем самым, каким тяжким испытанием для его нежного слуха являются вокальные упражнения чужака. Но делать это было весьма нелегко, ибо его поневоле завораживали и звучный голос певца, и уверенное искусное обращение с цитрой, и чарующая мелодия исполняемой им песни. К тому же сын Пранца был образован и знал латынь. Возможно, не в совершенстве, но все же достаточно, чтобы понять, о чем поет Сент-Герман.
Лишь ночь нам несет утешенье,дневные заботы гоня,даруя нам радость сближенья,мерцанием звездным маня.День блеском своим ослепляет,день нас норовит обокрасть.Но к ночи опять оживаетв сердцах наших нежная страсть.О чем поет иноземец, понял наконец и брат Эрхбог.
— Что за кощунство! — возопил он, брызжа слюной и тыча в исполнителя пальцем. — Этому человеку не подобает тут находиться! Он нечестивец! Он воспевает праздность, похоть, бесстыдство! Ни один добрый христианин не должен внимать ему, дабы не осквернить свою душу! Он прославляет грех!
— Что прославляет? — спросила Винольда, которая, как и большинство обитателей крепости Лиосан, абсолютно не знала латыни.
— Да, — вызывающе улыбаясь, поддержала ее Пентакоста. — Растолкуйте-ка нам, о чем он поет.
— О грешном, о сугубо мирском, — отозвался брат Эрхбог. — Большего я не могу вам сказать. Все, о чем он поет, непристойно.
По залу пронесся невнятный шепот, но никто не осмелился оспорить монаха. Никто, кроме самого певца.
— Эту песню сочинил один мой друг, человек очень известный и очень достойный, — хладнокровно сказал Сент-Герман.
— Да? — удивился монах. — Все равно он бесстыдник!
— Позвольте ему закончить свое выступление, достойный брат, — спокойно произнесла Ранегунда. — Ведь слова в песне латинские, и никто, кроме вас, их тут не понимает. К тому же он иноземец, не удивительно, что его песни не походят на наши. Пусть допоет.
— Конечно! — воскликнула Пентакоста, похоже, впервые за время своего пребывания в крепости согласившись с золовкой. — Ничего страшного не случится. Пускай допоет.
Спорить с первыми дамами крепости брату Эрхбогу не хотелось, да и резоны их были достаточно основательными, но он все же счел нужным сказать:
— В песне этой воспевается ночь, а ночь — время демонов и мертвецов. — Он истово перекрестился. — Но,
— Уже не напишет, — заверил Сент-Герман. — Как это ни прискорбно, он умер, и, признаться, довольно давно.
Услышанное несколько смягчило монаха.
— Не сомневаюсь, что он уже послужил растопкой для адских печей, ибо за подобные песенки в рай его не допустят. Ночь опасна, порочна. Воспевающие ее прославляют греховность.
Сент-Герман кивнул с еле приметной долей иронии, потом перекрестился, правда в греческой, а не в римской манере, и обратился к Ранегунде:
— Герефа? Должен ли я продолжить?
Ранегунда решительным жестом выразила согласие.
— Да.
Ей может довериться каждый,кого зной дневной обожжет.Она утоляет все жаждыи тайны свои бережет.Она всем возлюбленным радаи гонит сомнения прочь.Она мой оплот и услада,бездонная дивная ночь.Когда Сент-Герман умолк, еле слышно пощипывая струны цитры, в зале на какое-то время воцарилась полная тишина. И песня, и ее исполнение понравились многим, особенно женщинам, но присутствие брата Эрхбога не давало слушателями выразить свое одобрение чем-либо, кроме благоговейного восторженного молчания. Геновефа тихо плакала, а Хрозия, сидевшая рядом, раскраснелась, как цветок, название которого было включено в ее имя.
Правда, воины во главе с капитаном казались несколько озадаченными, и Сент-Герман, заметив это, сказал:
— Я знаю другую песню. Она вам понравится больше. Ее написал один император, прославляя мощь своих войск. Вот, послушайте…
Он склонился к цитре и парой-тройкой аккордов перевел нежную мелодию прежней песни в бравурный марш.
Рим над землею парит, как орел!Юг покорил он и север обрел.Чу! Слышен топот победных колонн!Грозный стремится вперед легион!Твердь сотрясается, ворог дрожити посрамленный в испуге бежит!В песне было еще тринадцать строф, но Сент-Герман решил, что довольно будет и шести, чтобы довести публику до приятного, горячащего кровь возбуждения. Вскоре мужчины и впрямь начали вторить ему, отбивая ритм ногами и стуча кружками по столам — точь-в-точь как это делали много ранее римские легионеры. На этот раз, когда он умолк, зал разразился восхищенными криками. И только брат Эрхбог с явным неодобрением смотрел на певца.
— Не знаю, о чем эта песня, — сказал Герент, щеки его пылали от выпивки и восторга, — но она, определенно, волнует. Маршировать под такую музыку было бы подлинным удовольствием.
Именно этого и добивался Нерон, подумал Сент-Герман, с неожиданной болью припомнив и Золотой дворец, выстроенный в Риме по капризу своевольного императора, и самого Нерона, впервые исполнившего там этот марш, и Оливию, с которой в ту ночь они под лавровым деревцом осмелились предаться любовным утехам, несмотря на шумящее вокруг празднество и близость ее мужа. Он вдруг осознал, что к нему обращаются, и вскинул голову.