Тьма над Лиосаном
Шрифт:
— О душе она не говорила, она сказала только, что не помнит число мужчин, тешивших с ней свою похоть, — возразил брат Гизельберт. — И подобная похоть, возможно, возникала ответно и в ней.
— Нет, — подала голос Мило.
— А скорее, она сама ее тешила и вызывала в других, — крикнул брат Эрхбог. — Она солдатка и привыкла к мужской опеке. — Он ткнул в женщину пальцем. — Я утверждаю, что ты отдавалась датчанам, чтобы найти себе опору в чужом краю. Ты ведь не знала, что тебя выкупят, и не могла это знать.
— Нет, — снова сказала Мило.
— А для меня это очевидно. — Брат Эрхбог прищелкнул от удовольствия языком. — Подобное двоедушие свойственно дочерям Евы, всегда пытающимся склонить сыновей Адама к греху. Ты смогла убедить капитана Жуара в своей невиновности лишь потому, что он тобой ослеплен. Но мы не обольщены твоим телом. Я вижу насквозь всю твою лживость и знаю, что ты…
— Моя жена не лжет, — прервал его капитан Жуар. — Лжешь ты, лукавый, жестокосердый монах, обуянный гордыней!
Наступило тягостное молчание, прерываемое лишь завыванием ветра.
— Это тяжкое обвинение, — произнес наконец брат Гизельберт.
Капитан Жуар вновь положил ладонь на эфес боевого меча.
— Говорю вам, я знаю свою жену и знаю, что она мне верна. Она бы осталась там, где была, если бы я думал иначе. А клейма для меня ничего не значат. Если хотите утопить кого-нибудь, добрые братья, приглядитесь к распутной язычнице в крепости Лиосан, которая развлекается с кавалерами и ублажает старых богов, отрицая Христа.
Еще не договорив этих слов, он осознал, что зашел чересчур далеко, и выпрямился, готовясь к тому, что секунду назад казалось ему невозможным.
— Мило моя, и только моя, лишь я над ней властен. Клянусь спасением, ее и моим, что она никогда не предавала меня, и Христос Непорочный — мой свидетель.
Огромные руки воина легли на женские плечи.
— Она лишь моя…
Руки сомкнулись. Раздался негромкий хруст, и Мило упала на землю. Шея ее была неестественно вывернута, глаза застыли.
— Она лишь моя, — повторил капитан Жуар.
Монахи перекрестились. То же сделали и все воины.
Маргерефа Элрих замер, совершенно ошеломленный.
— Почему?! — вскричал он. — Ведь ты только что заплатил…
— Она моя жена. Я должен был избавить ее от позора, — глухо сказал капитан. — Я имел право убить ее и не хотел уступать это право монахам.
Он опустился на колени возле недвижного тела, перекрестился и зарыдал.
Ранегунда встала, протянув руку к брату.
— Объяви, что она безгрешна, Гизельберт, умоляю тебя!
Брат Гизельберт побледнел, но глаза его были по-прежнему непреклонны.
— Как я могу, если сам муж осудил ее?
— Но он вовсе не осуждал ее, — возразила Ранегунда, пытаясь говорить увещевающе ровно. — Он сделал, что мог, а когда понял, что брат Эрхбог от своего не отступится, решил принести
Она настороженно наблюдала за братом, понимая, что вступила на зыбкую почву.
— Капитан Жуар сказал много лишнего, — мрачно проговорил брат Гизельберт. — Пытаясь выгородить свою жену, он стал возводить напраслину на чужую.
— Он был в отчаянии, а Пентакоста действительно любит кокетничать, — произнесла, холодея от собственной смелости, Ранегунда. — У нас и впрямь ходит слушок, что она по ночам навещает прибрежные гроты. — Она помолчала. — Но последнее — вздор, ведь не существует способа выйти из крепости, минуя ворота, а они у нас крепко заперты и за ними следят. Однако крестьяне всерьез полагают, что дело нечисто и что Пентакоста умеет летать.
Наступило молчание, нарушил которое Гизельберт:
— Должен сказать, что тайком выйти из крепости можно. Существует лаз, очень узкий, и Пентакоста знает, где он идет.
Он смотрел на крест над часовней.
Ранегунда оцепенела.
— И ты ничего мне не сказал? Оставляя на меня крепость? — Она не могла бы определить, что больше душило ее в этот миг — гнев или ужас. — Почему ты так поступил? Какой в этом смысл? Гизельберт, объяснись!
Он пожал плечами.
— Ты женщина, Ранегунда. Ты можешь проговориться под пыткой, и крепость падет.
— Под пыткой? — тихо переспросила она. — А Пентакоста, значит, не может?
Гизельберт усмехнулся:
— Ее никто и не спросит. А потом, я думал тогда, что у нас будут дети, которых она могла бы спасти в победный для недругов час.
Он повернулся и пошел от сестры к монахам и воинам, столпившимся вокруг рыдающего капитана Жуара.
Ранегунда, двигаясь медленно, словно слепая, отошла от стола. В глазах у нее стояли слезы, душу давила холодная ярость. Она, сильно хромая, двинулась к берегу, но далеко не пошла и встала, всматриваясь в огромное серо-зеленое море. Сказанное все еще не укладывалось в ее голове. Ясно было одно: брат ее предал. И предал дважды, ибо скрыл от нее, что в час осады существует возможность зайти врагу в тыл или отправить гонцов за подмогой, а также сильно ослабил обороноспособность крепости, открыв тайну взбалмошному и непредсказуемому существу, вполне способному распорядиться ею во вред Лиосану.
— То был поступок, продиктованный полным отчаянием, — мягко сказали у нее за спиной.
— Что? — Она резко обернулась и едва не упала.
— Капитан Жуар понял, что ее не спасти, — пояснил Сент-Герман. — Он не вынес бы зрелища казни.
— Не вынес бы, — механически согласилась она.
Он осознал, что она потрясена чем-то другим, более для нее ужасающим, чем гибель несчастной.
— Вам что-то сказал брат?
Вопрос был задан предельно доброжелательным тоном, но из глаз ее хлынули слезы.