Тьма над Петроградом
Шрифт:
– Вы уверены, что мстите тем, кому нужно? – осторожно поинтересовался Борис.
– Это не важно, – отмахнулась Мари, – все они виноваты. На каждом лежит какая-то доля вины.
– В общем, да, – согласился Борис, – но Бог, вернее, черт с ними со всеми! А вы, вы еще больше разрушаете свою душу местью!
Мари отвернулась и загасила папиросу. Небо по-прежнему пыталось накрыть их с головой. Было тихо, ни голоса, ни собачьего лая не доносилось издалека.
– Возможно, вы правы, – сказала Мари после долгого молчания.
Борис приблизился к ней и мягко положил ладонь
Они бы не ушли еще долго, но Саенко выглянул из-за угла и бросил сердитым шепотом, что старик сам спать не ложится, пока дверь не заперта, и людям заснуть не дает.
– Сейчас идем! – недовольно буркнул Борис. – Экий ты, Пантелей… такое мгновение нам испортил!
Саенко не ответил, он уже плюхнулся в горнице на лавку, прикрылся шинелью и тихонько посапывал.
Мари как женщине хозяин предоставил лучшее место – кровать в дальней комнате. Судя по спинкам, украшенным бронзовыми виньетками, кровать в свое время была реквизирована в каком-нибудь богатом купеческом доме.
Сам хозяин спал на топчане за печкой, Луиджи довольствовался сундуком, он прекрасно помещался на нем в силу маленького роста.
Для Сержа и Бориса старик бросил на пол матрас, набитый сеном.
– Подвиньтесь, ваше благородие! – Борис ткнул Сержа в бок.
Тот крутанулся на месте и оглядел Бориса совсем не сонными злыми глазами.
– Не зарывайся, – еле слышно сказал он, – не на прогулку мы сюда приехали. В Париже будешь с дамочками гулять и голову им морочить…
– Вы забываетесь! – мгновенно разозлился Борис. – Это вас совершенно не касается!
До Сержа, надо полагать, дошло, как глупо они выглядят – ругаются, лежа на полу, и он замолчал, отвернувшись.
Сено было колкое, серое солдатское одеяло пахло карболкой. Борис немного поворочался и вспомнил, как вчера ночью в поезде горячее тело Мари прильнуло к нему, как он качал ее на руках, она прижималась к нему щекой, и ресницы щекотали его голую грудь.
Серж, будто почувствовав его мысли, рывком дернул на себя одеяло. Но Борис этого не заметил – он крепко спал, и на губах его бродила счастливая улыбка.
На следующее утро, в восьмом часу, Борис встал, умылся и позавтракал вчерашними сухарями и чашкой пустого кипятку.
– Ох и вредный хозяин, черт старый! – громко возмущался Саенко. – Небось денег содрал за постой немереное количество, а в доме шаром покати. Мыши в подполе и то с голоду передохли! И зря ему денег на еду дали, я бы и сам на рынке разобрался. Он, скупердяй, небось купит капусты тухлой или гороху, а с этого гороху только, извиняюсь, в отхожее место бегать…
– Хватит! – оборвал его Серж. – Зря языком не болтай! Значит, ты, Борис, идешь к Ртищеву. Если не найдешь его, поразведай, как и что. Может, жильцы старые остались, помнят профессора.
– Кого мне с собой даешь? – спросил Борис, рассеянно наблюдая, как Мари пытается расчесать волосы
– Пойдешь один, – резко ответил Серж, – так незаметнее. Сам не могу, да и вид у меня уж больно боевой, подозрительный. Луиджи в любую щель пролезет, но он тебе сейчас не помощник… Мари мне нужна, и этот твой ухарь на все руки тоже понадобится.
Борис понял, что Серж все-таки до конца ему не доверяет и не хочет их отпускать куда-то вдвоем с Саенко – пускай хоть кто-то один из подозрительной парочки на глазах будет.
– Сюда больше ни ногой. Что-то мне старик этот подозрителен, не иначе как надумал он нас ГПУ сдать. Так что съезжаем отсюда как можно незаметнее. Я и денег ему на еду нарочно дал – пускай думает, что мы вечером вернемся.
Серж дал Борису свое пальто и кепку, сказал, что так будет приличнее, чем в драной шинели. Повязку на глаз разрешили больше не надевать, чему Борис очень обрадовался. Условились встретиться в чайной у Финляндского вокзала, Борис сказал, что никогда там не был, но найдет.
Он знал только прежний, довоенный, адрес Павла Аристарховича, на Кирочной улице. С Петербургской стороны на Кирочную дорога не ближняя, но Борис не стал брать извозчика. Он шел по городу, вспоминая прежние времена и безвозвратно ушедшую жизнь. Все было другое, чужое, недоброе – дома, люди. Борис не ощущал радости от встречи с родным городом. Этот город больше не был родным, следовало как можно скорее выполнить то, зачем его послали, и уносить отсюда ноги.
Подойдя к дому, где жил Ртищев, Ордынцев в который раз за последние сутки почувствовал душевную боль. Этот дом, когда-то красивый, богатый, ярко освещенный, знавший лучшие времена выглядел сейчас уродливым инвалидом. Лепнина с фасада осыпалась, по колоннам поползли змеящиеся трещины, сам фасад был грязным и закопченным. Половина окон выбита и заменена фанерой, дверь парадного косо висела на одной петле.
Правда, возле этой двери виднелась, как и в прежние времена, табличка доктора Вайсенштока. Табличка была потерта, буквы едва читались.
Бросив взгляд на эту табличку, как на последний привет из прошлого, Борис вошел в подъезд и начал подниматься по широкой мраморной лестнице на третий этаж, где жил Ртищев.
Прежде эту лестницу покрывал красный пушистый ковер, в холле первого этажа топился камин. Теперь в камине новые жильцы устроили помойку, ковра не было и в помине – должно быть, пустили на портянки для пролетариата. От прежней роскоши остались только медные стержни, некогда прижимавшие ковер к ступеням.
Борис поднимался очень медленно, поскольку его мучило какое-то неясное предчувствие.
То есть нельзя даже сказать, что оно было неясным.
С одной стороны, он сильно сомневался, что Павел Аристархович живет в прежней своей квартире. Наверняка эту просторную господскую квартиру занял какой-нибудь видный большевик, или в нее вселили целую орду новых хозяев жизни. А если Борис начнет расспрашивать про прежнего хозяина, его запросто могут отправить в ГПУ, и вряд ли ему снова так же повезет, как в Энске…