Тьма надвигается
Шрифт:
Наконец ночная тьма неохотно рассеялась, хотя ливень продолжал хлестать. За ночь потухли все костры. На завтрак Талсу досталась холодная размокшая овсянка, холодные, жирные и скользкие сардельки и пиво, настолько жидкое, что даже нескончаемый дождь не в силах был бы его еще более разбавить. Удовольствия трапеза ему доставила не больше, чем попытки заснуть в окопе, полном воды.
Полковник Дзирнаву закатил бы истерику: мол, дождь испортил его роскошный завтрак. Полковник Адому позавтракал бы солдатским пайком, а потом повел бы своих людей в атаку на позиции ядрометов, столь досаждавших им ночью. Чем питается полковник
– Нет смысла двигаться вперед в такую погоду, – промолвил Баложу, оглядевшись. – В этакую хмарь врага не застрелить. Легче подпустить его поближе да оглушить жезлом. Вышлем разведку и выставим передовые посты, но в остальном, полагаю, нам следует задержаться, пока погода не улучшится.
Поспорить с этим Талсу не мог даже про себя – если бы солдату взбрело в голову спорить вслух с полковником и графом, то ему проще было бы спрыгнуть в ближайшую пропасть, избавив себя таким образом от страданий не столь длительным и болезненным способом. И все же, стоя на сухом пятачке под деревом, солдат ощущал смутное недовольство. «Может, от усталости», – подумал он, расстегивая ширинку. Конечно, он устал. Но настолько, чтобы в мозгах мысли путались. А если так – может ли судить об этом?
Когда пришел его черед менять Смилшу в карауле, Талсу задал приятелю совсем другой вопрос.
– Разве нам не полагается втоптать клятых рыжиков в грязь?
– Опять у тебя безумный блеск в глазах – или это все дождь? – Смилшу подумал немного и пожал плечами. – Тебе правда охота наступатьв такую погоду?
– Альгарвейцев это могло бы застать врасплох, – ответил Талсу и добавил последний, убийственный аргумент: – Полковник Адому так и поступил бы.
– Ага, – угрюмо отозвался Смилшу, – и посмотри, что с ним сталось! В могиле лежать не больно-то весело.
– При Адому мы продвинулись дальше, чем при Дзирнаву и Баложу вместе взятых, – напомнил Талсу.
Смилшу недоуменно глянул на него:
– Ты же хотел перебить всех дворян, нет? Тогда почему ты так рвешься драться на ихней войне?
Так повернуть вопрос Талсу не приходило в голову. Пришлось поразмыслить.
– Оттого, что мне не по душе всякие высокородные, – ответил он наконец. – Это не значит, что я альгарвейцев люблю. Но не по-кауниански это.
– Ты это Дзирнаву скажи… Хотя он свое тоже получил, нет? – Смилшу рассмеялся, но быстро посерьезнел. – Рыжики нас тоже не любят, вот ни на медный грош не любят.
– Проклятые разбойники, проклятые грабители, проклятые воры – можно подумать, нам дело есть до того, любят они нас или нет!
Талсу скривился. Если бы альгарвейцы и их отношение к соседям совершенно не трогали Елгаву, он не торчал бы в лесу у подножия гор Братяну и за шиворот ему не капал бы холодный дождь.
Смилшу высказал ту же мысль несколько по-иному:
– Если один из этих сукиных детей ткнет в тебя жезлом и нажмет на спуск, тебе будет очень большое дело до того, что он тебя не любит.
– Да-да-да! – Талсу поднял руки: сдаюсь, мол. – И все-таки хотелось бы мне, чтобы мы рыжикам крепко врезали. – Смилшу открыл было рот, но Талсу покачал головой, показывая, что
– Делать им больше нечего, – фыркнул Смилшу. – Им приходится сибов да фортвежцев усмирять, на море воевать с Лагоашем, и валмиерцы пытаются прорвать их фронт на юге. Котелок у них полон. Нас рыжики еще не скоро тронут.
– Ну вот, ты сам сказал, – воскликнул Талсу. – Если они нас тронуть не могут, разве не самое время нам за них взяться?!
– Надоел ты мне. Пойду назад, в лагерь.
Смилшу ушел. С него капало.
Талсу остался. Душу ему грело осознание выигранного спора. «Ну и много ли мне в том проку?» – подумал он внезапно, и сердце стиснул холод.
Глава 11
Когда в дверь заколотили, в голову Ванаи пришла одна мысль: беда. Она уже научилась различать кауниан и фортвежцев по одному тому, как те стучат в дверь. Кауниане стучали тихо, как только могли, лишь бы их услыхали в доме – словно заранее извинялись за беспокойство. Фортвежцы Ойнгестуна приходили в дом, который Ванаи делила с дедом, реже, а когда являлись – решительно объявляли о себе.
Нынешний стук – пока Ванаи бежала к дверям, в них заколотили снова – нельзя было назвать ни «извинительным», ни «прямолинейным». Он словно говорил: «Откройте, или мы не отвечаем за последствия» или даже «Откройте, а за последствия мы все равно не отвечаем».
– Что за ужасающий грохот? – донесся из кабинета голос Бривибаса. – Ванаи, будь любезна, сделай что-нибудь!
– Да, дедушка, – ответила Ванаи.
Даже Бривибас почувствовал неладное, и это встревожило девушку. Старик старался не обращать внимания на столь обыденные мелочи, как разновидности стука в дверь. Ни один из древних каунианских философов, знакомых Ванаи, и ни один современный журнал о каунианских древностях не писали о них, а потому для археолога их словно и не существовало вовсе.
Она распахнула дверь, продолжая твердить себе, что ей мерещатся глупости и на пороге стоит фортвежский коробейник и раздраженно прикидывает, что же так задержало хозяйку. Но то был не фортвежец. Стучавший был высок и худощав. Рыжая бородка и длинные усы его были навощены до остроты иголок. На голове у него красовалась широкополая шляпа, щегольски сдвинутая набок и украшенная заткнутым за ленту фазаньим пером. Одет он был в рубаху, плоеную юбочку, гольфы и башмаки. Проще сказать, он был альгарвеец – чего Ванаи и опасалась с первой минуты.
Ванаи хотела было захлопнуть перед незнакомцем дверь, но не осмелилась. Кроме того, девушка сомневалась, что это поможет.
– Чего… чего изволите? – спросила она, стараясь подавить дрожь в голосе.
Альгарвеец изумил ее. Сорвав с головы шляпу, он склонился перед ней едва не до земли. А потом поразил снова – ответив не на фортвежском, а на древнем каунианском:
– Не это ли жилище прославленного ученого Бривибаса?
Ловушка? И если да, то как из нее вырваться? Оккупанты не могли не знать, где живет дед. И никогда не церемонились. Если бы престарелый археолог потребовался им в неких зловещих целях, рота солдат вышибла бы дверь и перевернула дом вверх ногами в поисках старика. Но, хотя соображения эти казались Ванаи неоспоримыми, произнести она смогла лишь: