Тьма сгущается перед рассветом
Шрифт:
Удары колокола заглушили уличный шум. Из церкви стали выходить люди. Улица постепенно опустела. Был обеденный час. Томову казалось, что он просидел здесь бог знает сколько, но «Форда» начальника школы все не было. Редкие прохожие равнодушно шли мимо извозчиков, косились на девушек, крестились на церковь и не замечали Ильи. Он вдруг подумал, что в Бухаресте каждый живет только для себя и никому никакого дела нет до всего остального мира. Тоска по дому сжала его сердце. Он представил себе родной Болград, мать… Вот она варит обед, стирает белье квартирантам и, как бывало, просит его принести воды. Колодец далеко, за три квартала… Как она сейчас там живет, бедняжка? Сама носит воду… Жара в Бессарабии такая, что пыль
Илья тосковал по аромату родных акаций и метеол, по звону медной ступки, в которой мать толкла сухари, и даже по дыму родной кухни… Заглядевшись на божью коровку, которая ползла по его брюкам, Илья стал напевать запомнившуюся ему песенку…
У чужих я сидел за столом, Был на людях я весел и пьян, Знал, что все это — горький обман, Что душа моя в доме родном… Мне в бокал наливали вино, Наливали мне снова и снова, Но я знал, не заменит оно Даже воду из дома родного… И какой бы дома ни был хлеб плохой Он слаще, лучше, чем чужой!..Илья поднял голову: у подъезда стоял знакомый вишневый «Форд».
В приемной сидело несколько человек, когда адъютант Абелеса заявил, что господин капитан сейчас занят. Завтра большой праздник — день авиации!
Томов уже было направился к выходу, но адъютант остановил его, сказав, что господин капитан поручил ему заняться этим делом, и пригласил Илью войти…
Томов рассказал обо всем адъютанту, отдал ему документы, в том числе и грамоту, где значилось, что планер, сконструированный Ильей Томовым, на конкурсе по Измаильскому уезду занял первое место.
Видимо, тронутый тем, что перед ним такой страстный энтузиаст авиационного дела, адъютант дал Илье пропуск на праздник авиации, который должен был состояться на следующий день, на аэродроме Бэняса.
Илья отправился домой в приподнятом настроении. Все шло как нельзя лучше. Документы его теперь уже в школе, сам Абелес о нем знает, адъютант просто симпатяга, дал пропуск на праздник, да еще «на два лица»! Томов был счастлив. Он подошел к магазину готовой одежды и долго стоял у витрины, рассматривая авиационную форму — ремни с портупеями, значки пилота, шлем, очки. Он смотрел и запоминал цены.
В пансионе все обрадовались сообщению Томова.
— Молодец парень! — говорил ня Георгицэ. — Нечего было надеяться на того пустозвона механика. Он мне сразу не понравился. Видал таких… Но вот посмотрите, когда господина Томова примут в школу, тот ваш шкет скажет, что это он помог! Факт!
— Правильно сделали, что сами взялись за это дело, — вставила свое слово мадам Филотти. — Давно бы так. Вы бы, наверное, уже были летчиком…
VII
Тяжело переболев несколько лет назад воспалением легких, ня Георгицэ не стал больше работать официантом. Собственно говоря, он еще мог обслуживать клиентов не хуже, чем раньше, но хозяева предпочитали молодых и Георгицэ Филотти, безуспешно попытавшись устроиться в другом месте, твердо решил бросить работу. Годы не те — как-никак за пятьдесят давненько перевалило. Правда, иногда перепадала временная работа: по рекомендации прежних сослуживцев ня Георгицэ обслуживал то банкет, то свадьбу, то поминки. Или, скажем, как сегодня — по случаю праздника его пригласили поработать в выездном ресторане
Встал ня Георгицэ рано. Распахнув настежь окно, он, чисто выбритый, с припудренным лицом, грустно смотрел на серое, в тяжелых облаках, небо. «Неужели пойдет дождь и праздник будет отменен?» — подумал он и осторожно открыл шкаф, чтобы достать зонтик. — Однако дверца скрипнула, и мадам Филотти, не открывая глаз, тихонько сказала, что белая манишка и черная бабочка, завернутые в кельнерскую куртку, лежат в кухне, на сундуке.
Ня Георгицэ махнул рукой и пробурчал:
— Должно быть, все сорвется. Сейчас хлынет такой дождь, какой даже и маме не снился.
Но он ошибся.
— «Какая будет погода?» — этот вопрос с самого утра волновал многих жителей Бухареста. Официанты мечтали заработать, торговцы, крупные и мелкие, жаждали отхватить куш, таксомоторщики тоже надеялись урвать свой кусок… Но большинство, среди них был и Илья Томов, горело нетерпением увидеть в небе достижения авиации — виражи, бочки, мертвые петли и особенно прыжки с парашютом.
И вот, несмотря на низкие, тяжелые тучи, пошел мелкий дождь; он только смочил улицы и крыши, обмыл запыленную листву и слегка освежил воздух. Потом сквозь облака прорвалось солнце, и все вокруг заиграло: зелень, витрины, афиши, нарядные платья, флаги. А в полдень, когда Женя и Илья несли знакомому перекупщику две завернутые в газету небольшие картины, — небо совсем прояснилось, и день выдался как по заказу!
Перекупщик, которому Женя продавал свои картины, жил на окраине одного из беднейших районов столицы — Мошилор, известного своим огромным базаром, обилием лавчонок, шинков, каруселей и балаганов, в которых усталые фокусники и жонглеры веселили посетителей давно им самим надоевшими номерами. На этой грязной окраине были разбросаны убогие, покосившиеся домики, такие крохотные, что казались игрушечными. Встречались тут и полуразвалившиеся бараки, и лачуги с окошками, забитыми досками от ящиков с еще сохранившимися черными буквами железнодорожных маркировочных номеров. И хотя Томов успел убедиться, что Бухарест не такой рай, как это ему казалось в первые дни, но подобного он не ожидал… Кругом грязь, огромные лужи, которые никогда не высыхают, — сюда, кроме дождевой, стекает вода из единственной водоразборной колонки, снабжающей добрых полтора десятка кварталов, и помои: их выливают прямо посреди немощеной неровной улочки.
Воздух ужасный: в нос ударяет крепкий, как нашатырь, запах гнилья, преющего мусора и разлагающихся кухонных отбросов. Ветерок доносит через низкие, кое-где уцелевшие заборчики вонь из прогнивших, с вырванными на топливо досками, готовых провалиться уборных… Миллионы, миллиарды мух жужжат над кучами мусора, разнося дизентерию, тиф. К обуви то и дело прилипают скрюченные дынные корки, скорлупа яиц, очистки картофеля… Местами, чтобы можно было пройти, брошены кирпичи и камни, кое-где лежат доски и бревна. В конце улочки, напротив дома перекупщика, огромный овраг — свалка мусора; здесь с утра до вечера копаются старики, старухи. Они что-то извлекают, осматривают, переворачивают и снова роются, надеясь найти съестное. Свалка служит также и местом игр ребятишек этой округи. Больше играть им негде… С криками и визгом, как голодные воронята, налетают они со всех сторон, когда прибывает машина или телега с мусором… Полуголые, в лохмотьях, с кривыми высохшими ножками, большими животами и уродливыми головками, обсыпанные сине-бордовыми гнойными язвами, они здесь проводят весь день. Голодные, они готовы подраться за найденный в мусоре кусок арбуза или корку заплесневевшего, грязного сухаря. Здесь они играют в «сыщиков и бандитов», ругаются, гоняют собак. Собаки и те здесь какие-то несчастные: грязные, искалеченные, тощие, они бродят, еле волоча ноги, поджав хвосты. Всегда напуганные, они шарахаются от прохожих.