Тьма

Атеев Алексей Григорьевич

И словно по команде, все стали укладываться. Мамаша Картошкина притащила откуда-то плоские, как блины, ветхие матрацы, старые полушубки, сиротские одеяла и стала устраивать на полу лежбище. И вот что странно, никто и не подумал отказаться от не особенно комфортабельного ночлега. А ведь Плацекины жили всего лишь в пятнадцати минутах ходьбы отсюда, и им ничего не стоило дойти до собственных кроватей. Да и близнецы, которые хотя и отличались спартанской непритязательностью, обычно в любом виде старались доползти до родной развалюхи.

За окном еще не совсем стемнело, а хозяева и гости погрузились в сладкие сны. Впрочем, сладкие ли? Вот, например, что снилось, майору Плацекину.

Будто шагает он по Красной площади, мимо Мавзолея, и притом совсем голый. И главное,

нисколько не стесняется прохожих. А те на него – ноль внимания. Вроде так и надо. Потому как сами в таком же виде: голяком то есть. И мужики, и бабы. Причем личности все больше знакомые, а именно жители Верхнеоральска. Вон Огурец собственной персоной, а рядом его секретарша-блондинка, сиськами здоровенными трясет, а вон начальник ГАИ, капитан Зайцев с супругой, дамочкой весьма приятного обличья, но чуток кривоногой. И тут до Плацекина доходит: не Москва это вовсе, а родной его городок, только выглядит он, как Москва. Даже Кремль имеется. Кстати, весь народ именно в Кремль и топает. Проходит через Спасскую башню и растворяется где-то в глубинах правительственного замка. «Почему же все голые, – размышляет на ходу Плацекин. – Может, в баню направляются? Но вряд ли в Кремле имеются бани. Тогда куда они идут?» Направление движения масс, однако, выясняется довольно быстро. Народ стройными рядами шагает в самый большой в Верхнеоральске магазин – Вахромеевский пассаж. Но одновременно пассаж – Дворец съездов, весь стеклянный, как аквариум. Плацекин вошел внутрь и встал на эскалатор. Доехав до нужного этажа, проследовал к секции готового платья, отметив мимоходом, что и остальные двигаются в ту же сторону. Вот и примерочная. Никелированные стойки, плюшевые портьеры… У входа стоит джинсовый Шурик, облаченный на этот раз в яркий клоунский костюм. И рожа у него разрисована. Козлиная бородка трясется от хохота, намазанные глаза бегают в разные стороны. Он приветливо взмахивает руками, а потом приоткрывает портьеру, приглашая людей заходить в примерочную. Вот только непонятно, что голым там делать? Возможно, им выдают новую одежду? Не затрудняя себя рассуждениями, Плацекин идет вместе с остальными, но чем ближе подходит к примерочной, тем жутче ему делается. Тем более когда клоун на мгновение отдергивает портьеру, то видно: там, внутри, непроглядная тьма. И другие, похоже, то же самое чувствуют, потому как лица у всех напряженные и даже перекошенные. Но вот остановиться не могут. Входят и входят во внутрь. И исчезают из виду. Плацекин думает: как же они все там умещаются? И тут клоун кланяется ему, распахивает портьеру, и Михаил Кузмич входит внутрь и внезапно проваливается неизвестно куда и летит во тьме все дальше и дальше. Сердце подскакивает к самому горлу. Он судорожно сглатывает… И тут – удар!

Плацекин открыл глаза и долго не мог понять: где же он находится? Лежит на чем-то жестком, непривычном… Даже спина затекла. Вокруг слышны сопение, храп, сиплое, простуженное дыхание. За печкой посвистывает сверчок. Пахнет немытыми телами, чесноком и какой-то кислятиной.

Майор приподнялся на своем ложе, взглянул на светящийся циферблат «Ориента». Без четверти три. Захотелось курить. Он встал, в потемках нащупал висящий на стуле китель, достал из кармана пачку «Кэмела» и осторожно, стараясь ни на кого не наступить, направился к выходу. В сенях он споткнулся о пустое ведро, шепотом чертыхнулся и вышел на улицу.

Летняя ночь окутала майора непроглядным мраком, и он тотчас вспомнил свой сон и снова чертыхнулся. Пахло дождем, скошенной травой и навозом. Вокруг не видать ни единого огонька, словно домик Картошкиных стоял посреди дремучего леса. Где-то неподалеку уныло пищала сова-сплюшка. На небе сверкали россыпи холодных звезд.

Плацекин сел на стоявшую у забора скамейку, извлек из пачки сигарету, закурил. Странное ощущение посетило его. Майору вдруг показалось: нет вокруг ничего; ни домов, ни самого городка, да и сам он не сидит на скамье, а плывет, влекомый могучим потоком, но не воды, а чего-то другого, еще более неумолимого и беспощадного. Он взглянул на небеса. Звезды медленно двигались над его головой, выстраиваясь в какие-то

неопределенные фигуры и тут же меняя свою конфигурацию. Ничего подобного ему доселе ощущать не приходилось. Может быть, лишь однажды, в детстве, когда он ездил с отцом на рыбалку, поймал на блесну трехкилограммовую щуку, а ночью лежал у костра в спальном мешке и не в силах уснуть таращился вот в такое же, усыпанное отборными звездами небо, и чудилось: он – центр мироздания, а вокруг медленно вращается вселенная.

Рядом послышалось приглушенное покашливание, и на скамью рядом с ним кто-то опустился.

– Это я. – Плацекин узнал голос Толика Картошкина. – Пришел вот… Не спится чего-то…

– Курить будешь? – спросил майор.

– Вообще-то я не очень чтобы, но за компанию можно.

Плацекин протянул Толику сигарету, щелкнул зажигалкой и в свете ее огонька увидел блестящие глаза.

– Выпил, что ли? – спросил он, чтобы только что-нибудь сказать.

– Да не пью я уже третий день, – с какой-то даже обидой отозвался Картошкин.

– Чего так?

– Сам не знаю… – Плацекин почувствовал, что Толик пожал плечами. – Как воскрес: ни грамма! Самому удивительно. Вообще, после этого я словно другим стал.

– В Бога, что ли, уверовал? – грубовато спросил Плацекин.

– Не знаю, даже… Может, и уверовал. Но как-то… По-своему, что ли. Ведь я не просто отрубился, а побывал там…

– Где там?

– На том свете, выходит. Где же еще… Вот уж не думал, что очутюсь на том свете еще до настоящей кончины. Летел по трубе и прилетел… И родню видел… Батю… Нечего, говорит, тебе тут пока делать. А с водкой прекращай!

– Думаешь, и вправду там побывал?

– На сто процентов, конечно, не уверен. Но все сходится.

– С чем сходится?

– Я, помнится, одну книжку читал. Американец написал. Некий Моуди. А книжка называется то ли «Жизнь после смерти», то ли «Жизнь после жизни» или как-то вроде того. Этот американец собирал свидетельства людей, переживших клиническую смерть. И представь: большинство их видело одно и то же. Длинный темный туннель, в конце которого ослепительный свет. Умерший несется по туннелю и попадает в иной мир, где встречается с ранее умершими. И у меня так-то было.

– Возможно, тебе все представилось именно потому, что ты эту книгу читал. Ты вроде как уже держал в мыслях нечто подобное, – предположил Плацекин.

– Может, и так, но маловероятно. Думаешь, когда я туда летел, об этой книжке вспомнил? Нет, брат, тут что-то другое.

– А как ты вообще умер?

– Вот и я об этом же думаю. С чего бы вдруг? Пили мы в скверике, ну, знаешь, где памятник этим красным бойцам порубленным стоит. И этот с нами… Шурик.

– Откуда он взялся?

– Близнецы привели. Вино мы пили…

– А кто покупал?

– Да он… Короче, выпили мы пару пузырей. Близнецы его еще на сотню раскрутили. Чтобы, значится, продолжить. А еще до этого мы с ним разговор завели. Про Марка Аврелия.

– Про кого?!

– Про Марка Аврелия. Был такой римский философ – стоик…

– С чего это вы вдруг философию вспомнили?

– Да кто его знает… Пьяный базар. Он мне стал объяснять суть учения стоиков. Я с ним заспорил. А потом… того.

– Умер?

– Ну да. И сразу же чудеса начались. Я как бы воспарил над этим сквериком. Сирень вижу, памятник… Шурика… И себя, лежащим на земле. – Толик замолчал, глубоко затянулся, отчего кончик сигареты вспыхнул ацетиленовым пламенем. – А потом только на кладбище очнулся. У своей могилы. Чуть живым не закопали. Он, Шурик то есть, и оживил. Так ребята и матушка рассказывали. А я такое событие пропустил!

– А он с вами тоже пил?

– Да вроде. Не помню я. Да какое это имеет значение? Ты, майор, по своей ментовской привычке, хочешь враз до всего докопаться. Пил, не пил… Тебя вон тоже, считай, с того света вернул. А ведь ты с ним не пил. Напротив, в кутузку его посадил. А он тебя, можно сказать, выручил. – Толик щелчком отшвырнул окурок, и тот огненной дугой прочертил тьму и упал, рассыпавшись тысячью искр.

– И то правда, – отозвался Плацекин. Ему вдруг стало стыдно за свою милицейскую любознательность.