То был мой театр
Шрифт:
не краску любят,
а сан…
И вдруг, минуты не прошло, другой поворот, другая тема:
"Лицом к деревне"
заданье дано, -
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж -
лицо у меня
одно -
оно лицо,
А в лицо ему клака сыплет проклятия, как те эстеты предреволюционные. И лица - те же, и речевые обороты привычные:
Трагедия Маяковского - это трагедия нигилистической интеллигенции, - бубнит один.
– Вас не понимают рабочие и крестьяне, - вторит другой. Чем парируют эти привычные доводы таганские Маяковские? Фрагментами его же стихов и статей.
– Советское, пролетарское, настоящее искусство должно быть понятно широким массам. Да или нет?!
– И да, и нет.
Да, но с коррективами на время и пропаганду. Искусство не рождается массовым, оно массовым становится в результате суммы усилий... Чем лучше книга, тем больше она опережает события... Массовость - это итог нашей борьбы, а не рубашка, в которой родятся счастливые книги какого-нибудь литературного гения...
– Классики - Пушкин, Толстой - понятны массам. Да или нет!?
– И да, и нет.
Пушкин был понятен целиком только своему классу, тому обществу, языком которого он говорил, тому обществу, понятиями и эмоциями которого он оперировал.
Понимала ли Пушкина крестьянская масса его времени, - неизвестно, по маленькой причине - неумению её читать.
Как же нужно сегодня, нам, читать Маяковского - и поэзию, и статьи, и пьесы! И как редко - по куче причин - мы к нему обращаемся. Театр это сделал за нас. Приведённый кусок дискуссионной статьи, преподанный средствами театра, заставляет думать и тех, на кого Владим Владимыч и не рассчитывал. Не рассчитывал, что для нас (вспомните: светлое будущее в "Клопе" датируется уже давно прошедшим 1979 годом!) актуальны будут такие его строки:
Человечья гордость,
смирись и улягся!
Человеки эти -
на кои они ляд!
Человек
постепенно
становится кляксой
На огромных
важных
бумажных нолях...
Бумажищи
в портфель
умещаются еле,
белозубую
обнажают кайму.
Скоро
люди
влезут в портфели,
а бумаги
наши квартиры займут.
Или вот это:
Ухо в метр
– никак не менее -
за начальством
ходит сзади,
чтоб, услышав
ихне
мнение,
завтра
это же сказать им.
Если ж
старший
сменит мнение,
он
усвоит
мненье старшино:
– Мненье
это не именье,
Потерять его
не страшно.
Последние два стиха произносит в спектакле, естественно, Смирнов. Произносит органично, даже несколько с вызовом: а вот я такой! на том и выбился! а вы мне ещё позавидуете, и ваш Маяковский тоже!..
"О месте поэта в рабочем строю" дискутирует Маяковский Смехова и Шаповалова с тщедушным и внешне совершенно безвредным фининспектором - Джабраиловым. Настолько безвредным, что может "даже ямбом подсюсюкнуть", не ямбом, конечно, но произнести одну-две строфы известного стихотворения, переводя его в диалог, и оттенить важность произносимого самим Маяковским - и про хрестоматийную добычу радия, и про то (эту реплику подаёт Шаповалов), что:
Происходит
страшнейшая из амортизации
– амортизация
сердца и души.
А коль так, то поэт неумолимо приближается к концу, к выстрелу в том давнем апреле.
И ещё важно, на каком фоне диалог происходит. Кубики - универсальный строительный материал; сейчас из них выстроено три ряда канцелярских столов, из-за которых торчат "герои" ненаписанной поэмы "Плохо" и написанного стихотворения "Служака". Оно звучит в спектакле почти целиком.
Появились
молодые
превоспитанные люди,
Мопров знаки золотые
им
увенчивают груди.
Парт-комар
из МКК
не подточит
парню
носа:
к сроку
вписана