«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Сосед крепко выбранился. Койка за стеной простонала. Больше я соседа не слышал.
А утром я спросил хозяйку гостиницы:
— Что теперь, в номерах-то у вас, мало, поди, постояльцев?
— Мало, — отвечает. — Теперь пустить боишься. Вот вы с вечера, да еще один, рядом с вами, а боле никого.
— А кто такой рядом-то?
— Да пожилой уж. Купец какой или кто из Питера. На охоту приезжал прежде часто и теперь вот приехал. К псковичу в Осегенку ходит.
— А с ним-то вместе племянник здесь.
— Нет,
— Что вы говорите, матушка, кто же у него в комнате все зевал, ворочался?
— Ишь ты, — сказала хозяйка жалостливо, — спать вам, знать, не дал… А он один: он сам с собой любит говорить, так — для утехи. А у него — собака.
Хозяйка номеров учтиво пригласила меня зайти к ней выпить калинового чайку, так как другого не было.
За столом уже сидел дородный и рослый старик с серебряной головой. Густые брови свисали на серые глаза. Старик был с виду сердитый.
За открытым окном тянулись обнаженные дали лесов, и светлой полоской блестела река Тверца.
Старик, мой сосед по ночлегу, разбил яйцо ножом, посолил и стал есть, глядя в окно. Я поклонился ему.
— Привольны места здешние, — сказал он мне, когда мы разговорились, — за Тверцой луга большие. Смолоду места все эти я знаю. Покойницу-жену сюда возил. Ну, не нравились ей — и луга, и приволье… А я-то скажу — чего лучше! Пойдешь по лугам, лесам, заночуешь в стогу и вот забудешь эту всю чертову жизнь… И отдохнешь от человеческой зависти…
Он погладил собаку и дал ей корку хлеба.
Большой гончий пес, положив лапу на подоконник, смотрел в окно. Он двигал носом, нюхая свежий воздух и волю. Вспомнилась мне станция — душный вагон, вся теперешняя тревожная тайна людей и все смятение времени. Какое-то было все другое — покойное и величавое — истовое в словах старика-охотника с серебряной головой.
— Я тоже охотник, — сказал я ему, — пошел бы с вами, да в Москву надо.
Старик посмотрел на меня серыми глазами и сказал задумчиво и рассеянно:
— Теперь дело такое, — куда уйти от них… У всех в голове пожар, горит, значит, — и все. У меня жена, покойница, Царство ей Небесное, тоже душой все моталась, да и сбежала от меня… Ну, я поглядел, да и ушел в места привольные, на реки раздольные.
— «Унеси ты мое горе, быстра реченька, с собой…» — добавил он внезапно — и приятно рассмеялся. — Бродишь с ружьишкой, поговоришь сам с собой, смотришь, ветром в поле тоску и разгонит… Поймешь все, и опять утеха на душу сойдет. Тихое осенение… Сладить, оно, конечно, с дуростью человечьей трудно, а скажу так — на природе, в лесах, далях, в тишине на приволье человек тишает и умнеет — добреет человек…
Старик надел на себя теплую куртку, перевесил через плечо мешок, позвал собаку и, выходя на крыльцо, приятным баском запел:
Унеси ты мое горе, быстра речушка, с собой…На
Живая тень
Осень. Целый день идет дождь. Пошел вечером на реку, на перелет уток. Думаю — застрелю утку, приедут приятели — угощу…
Скучный осенний лес в вечеру. Долго стою я у края болота. Вдали за лесом, на дороге, кто-то едет в тарантасе. Не ко мне ли. Со свистом быстро пролетели надо мною чирки. Выстрелил. Эх, поздно, — загляделся на дорогу. Зря. Ничего не убил.
Уже потемнело. Пошел домой. Вижу, в окнах дома моего свет. Приехал, значит, кто-то. Вхожу в дом. Приятели сидят за столом, а один лежит на тахте. Здороваюсь, а мне говорят: «У Николая флюс». Смотрю на лежащего, вижу — действительно, разнесло щеку, и ротик с черненькими усиками весь набок свернуло. Коля сердито смотрит на меня черными глазками сквозь пенсне.
— Ленька, — говорю я слуге, — надо шалфей заварить. Полоскать шалфеем, помогает.
— Нет, брат, — отвечает больной Коля. — Константин-рыбак нашел деревенское средство. Они знают, брат. Надо котенка к щеке привязать — через час флюс проходит… Пошли мне котенка достать.
Приятели у меня были: композитор Юрий, архитектор Василий Сергеич и присяжный поверенный, музыкант и критик Николай Васильевич Курицын. Все люди замечательные. Промокнув на охоте, я пошел переодеться в комнату рядом, вдруг слышу, Коля говорит:
— Надо писать на высочайшее имя так: «Прибегаю к стопам Вашего императорского величества».
— Как глупо, — отвечает ему Юрий. — А еще кандидат прав, адвокат, университет кончил… «Прибегаю» — ерунда, глупо. Что же ты прибегаешь-бежишь. Если б ты был борзая собака или лошадь, тогда так. А ты же кандидат прав, пойми же, — и бегаешь.
— Юрий прав, — подтверждает, слышу, архитектор Вася. — Надо писать «припадаю к стопам» — понял?
— Ну, нет-с, извините, — протестует Коля. — Припадать я не желаю. Что за рабьи штуки такие. Я дворянин, а не холуй.
— Ты же подданный, — говорит Вася.
— Не подданный, а верноподданный, — поправляет Юрий.
— Тогда надо писать так, — говорит Коля. — Верноподданный, прибегаю к Вашему императорскому величеству…
— Ну и глупо, — перебивает Юрий. — Государь прочтет прошение и спросит — где же этот дурак, прибежал он или нет еще?
Надев сухое платье, я вышел к приятелям. Константин-рыбак уже пришел. Он держит маленького испуганного котенка. Тетка Афросинья и Ленька его завертывают в большой вязаный платок. Больной, как перед операцией, смотрит испуганно на котенка и даже пьет коньяк для храбрости. Котенка привязывают к щеке. Милая его мордочка видна у сердитых глаз Коли. Тот лег и говорит обиженно: