«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Были московские люди добрые — надо правду сказать…
Поминки удались. Ну и помянули, как надо. Только не нравилось всем, что глаза-то сапфировые у мумии, которые смотрели десять тысяч лет, ну вот как у живой певицы Марфуши, — а их он выковырял. Мало ли, что говорит хлестко. Конечно — сапфиры…
И все бы ничего, только вызвал Огарев, московский полицмейстер, к себе Кольцова и прочих.
«Дело дрянь, — думают, — как быть». Позвали адвокатов на совещание. Адвокаты с виновниками похорон сидели в ресторане, не выходя, трое суток. И до того напугали молодых богатеев, что один с горя женился скорей, а другой верхом поскакал за границу.
Огарев
Так вот, вызвал к себе Огарев Кольцова и «похоронщиков». Пришли и дожидаются, а им из другой комнаты кто-то говорит:
— Кто тут?
— Я, — говорит Кольцов, — и другие тоже.
— Дурак ты, — отвечает кто-то из соседней комнаты. И такими непечатными словами садит, что все смутились. Кольцов не ожидал, рассердился и, обидевшись, начал протестовать.
— Можете арестовать меня, сослать в Сибирь, но ругаться не имеете права.
Тут к ним вышел Огарев и смеется.
— Это, — говорит, — у меня попугай такой сердитый. Ничего с ним не поделаешь. Научился ругаться и меня кроет тоже. Птица — что с нее взять… А вот вы, что ж это вы-то говорите? Это где же вы видали в России голых рабов? Почему же это я, полицмейстер, — фараон? Что я, цыган, что ли? Вы, любезные, полегче на поворотах, я ведь старик и заслуженный. Страм какой! Тело земле предаете, и в эдаком разе — слова житейской белиберды при покойнике говорите! Может, он души праведной был, а вы это с чего?
В это время попугай — нет сил, что говорит. Такие слова неудобные, что даже Огарев ему крикнул:
— Да замолчишь ли ты, стерва?
Но попугай еще громче тоже кричит: «Стерва».
— Я вас, — говорит Огарев, — благодарю, что земле предали тело. Но чего меня не позвали? Все потихоньку норовите. А я-то все знаю, все вижу. Дурного тут нет, правильно надумали. Держать покойника столько лет дома, ведь это что ж такое, срамота… Кто надумал-то, душа, значит, в нем человечья есть. Кто? — обратился он ко всем.
— Профессор Захарьин, — отвечают ему.
— Ну вот, еще бы. Его высокопревосходительство, — вот кто! Понять надо!
А попугай заладил свое: «Стерва!»
Огарев подошел к попугаю и сердито говорит:
— Зарезать тебя велю, сукин сын. И вот зажарят тебя. Они тебя съедят. Кошку на днях съели, и тебя съедят. Ну, что тут еще, — обратился вновь Огарев к «похоронщикам». — Кончено дело. А ежели вы и впрямь православные, так знайте — сироты остались от инвалидов, что с туркой воевали, им вот помочь надо. Съездите-ка в сиротский суд, там подписка есть на сиротский дом. А вам, сударь, государь милостивый, за то, что вы зря наговорили на нас, на полицию, да на всех и на фараонов…
— Можете сослать меня в Сибирь! — гордо крикнул Кольцов.
— Зачем же? — засмеялся Огарев. — Вот и нет… Зачем ссылать? Теперь, когда ты мелешь такое, тебя слушают, но веса в твоих словах настоящего нет. А посади тебя — так жертва будешь, курсистки, студенты — жертва строя, скажут, за правду пострадал… Что ты тогда народу, девиц перепортишь. Нет, уж увольте.
Огарев сердито покачал головой:
— Греха этакого брать на душу не хочу. Конечно, вы человек образованнейший, все знаете, народу служите. А мы кто? Мы — деспоты. Но все же увольте, сажать вас не буду. Прощенья просим…
И Огарев ушел.
А попугай кричал: «Давай Тверскую, пятый
В меблированных комнатах «Восточные номера», на Садовой в Москве, вечером, в комнате Антона Павловича Чехова мирно горела лампа.
Антоша Чехов писал что-то для журнала «Развлечение» [383] и улыбался.
Распахнулась дверь, и ворвался человек с накинутым на плечи пледом, который прямо упал в кресло перед Чеховым, взглянул на него и зарыдал. То был Кольцов.
383
«Развлечение» — еженедельный литературный и юмористический журнал; выходил в Москве с 1859 по 1905 г.
Антон Павлович в беспокойстве накапал капель в стакан с водой, отсчитал и с заботой дал выпить гостю.
— Сегодня на волоске висела жизнь, тюрьма, ссылка в Сибирь, на полюс, во льды… Огарев вызывал…
— Ну, что же? — спросил Чехов.
— О, я был как кремень, и он — он сдался!..
Глаза Кольцова блистали торжеством…
Отрада земная
Летом далеко я жил от Москвы, — «в такой глуши поселился», — говорили про меня.
Но красоты эта самая глушь была непомерной. Какие леса, поляны, розовой дремой зарастал мой сад. А около, у огромного соснового бора, бежали две речки, с хрустальной водой. Деревни были редки. Рожь золотилась у проезжих дорог.
Приходили ко мне люди из соседних мест. Из Москвы любили приезжать друзья — охотники и рыболовы. Однажды заехал ко мне красивый человек, Никита Макаров. Рослый, здоровый и, видимо, что деловой, и предложил мне купить охоту по лугам у большого озера. Далеко было это озеро, но я согласился.
— Что вам, — говорит, — барин? Двадцать пять рублей стоит, а отрады много получите, и утиц там — массая.
Я его спросил:
— А вы это, кто будете — торговец или крестьянин?
— Как сказать, я, — говорит, — больше по торговой части. Что придется. И крестьянствую малость. Но господ очень люблю, и они меня тоже балуют. От них в люди вышел. Им што? Им дарма жизнь дается. Все им можно. От одного господина я жить пошел. Но редко такие-то попадают. А он — с кошечкой играл, более ничего не делал. Дело господское, конечно. Вы вот живописец, поди, по церквам работаете, от рук своих живете? А то ведь разные есть дармоеды. А смотреть на их — одежа хорошая, гляди-ка: часы золотые носят. В городе много таких-то, а чего делают — и невесть. Все из господ, конечно.
— С какими кошечками играет? — спросил я ловкого человека.
— Да вот — ответил он, — приехал я к нему в Костромской край. А он — с кошечкой. Она у него на коленках, а в руках у него перышко. Он меня слушает по делу, значит, а сам — с кошечкой играет. Я ему говорю: «Лес-то, — говорю, — господин барин, ежели бы продали. Уступите, пожалуйста, семейство мое пожалейте! Детей у меня четверо сыновей и дочь на возрасте».
Глядит барин на меня, да и говорит:
— Да, детей у вас много. Четверо сыновей, все выйдут народ крепкий. Ишь вы какой рослый, как Еруслан. Хороши солдаты будут из детей ваших, защита от врага. А вот я, — говорит, — бездетный и один. Зверьков люблю. Кошку, собака у меня тоже хорошая есть.