«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Молодой здоровый парень, пастух, получив еще рубль на чай, живо разделся. Урядник бросил свое мокрое платье, прыгнул на коня, крикнул: «Скоро вернусь!» и ускакал.
Утром рано в деревне Гаврила Иванович сказал:
— А Чуркина-то поймали, эге, брат… Сейчас вот тут, недалече, в Лемешки повезут, на шоссе. Там в трактире начальство все. Поймали. Вот ведь, не ушел…
По проселку ехали конные жандармы, в телегах сидели солдаты, и в одной из них со связанными руками сидел здоровый, молодой, белобрысый урядник, заливаясь слезами…
— Да ведь
…Право слово — пастух. Вот так Чуркин.
Смерть Чуркина
Песчаные осыпи круто спускаются к широкой заводи реки Клязьмы. Наверху огромный лес. Подмытый берег завален упавшими елями, старыми и седыми. Длинными стеблями иван-чая поросли дебри глухого леса. На берегу горит костер, таинственно освещая высокие обрывы, людей и челны у берега. От толпы рыбаков бросает огромные тени по обрыву желтого песка. У костра хлебают из котла уху. Из большой бутыли разливают водку в стаканы, рыбаки пьют чередом.
— Мы тебе чего-ничего, — говорит один, — благодарны оченно, дело наше поправил, снастью наградил, сам гусляк, гусляков не забыл… Одно, что вот монастырь обобрал, тяжесть эдакую на душу всем нам положил… Не гоже… Богатеи бывают — плутней живут: надо — бери дань с их, а эдакого, Божьего, не трог… Монастыри-то, я говорю, почто ты зачал обирать?
Высокий парень в рваном старом зипуне лежал у костра, на ногах парня лапти. Бледное лицо с острыми глазами освещено костром:
— Да я лучше тебя знаю Божье дело, сукин сын, — сказал он тихо и медленно. — Не тебе меня учить, что Божье, что не Божье… А вот не пойму, что со мной: лихорадка треплет, не можется…
Чуркин встал и отошел от костра.
— Не серчай, — заговорили кругом. — Куда ты?
— Пашка!
Все встали. Молодой парень подбежал к берегу.
— Вот, возьми, — Чуркин дал золотой.
Рыбаки заговорили все вместе:
— Куда едешь, побудь с нами, чего серчаешь?
— Не могу… Захворал, братцы!.. Поеду на Володимер, в аптеку… Пашка, дай твой картуз.
Чуркин поймал брошенный картуз и, взмахнув веслом, быстро скрылся во тьме ночи.
Быстрое весло в сильной руке гонит челн, разрывая воду. Уж засветилась утренняя заря. Сильным поворотом весла Чуркин причалил к песчаной отмели. Берег далеко порос серым ивняком. За ним видны златые главы Боголюбского монастыря. Река Нерль тихо сходится здесь с Клязьмой.
Чуркин вышел из челна, водой Нерли смочил себе голову.
— Заболел я… лихорадка бьет, — бормочет он.
Его лицо было бледно на бледной заре. Пред ним на небе блестела утренняя звезда. Чуркин смотрел, и его покрасневшие от жара глаза наполнились слезами.
— И ты, прекрасная звезда, — сказал он. — Ты не простишь ли Чуркина?..
Он зябко перетряхнул плечами:
— Ох, что со мной?.. Я болен, вовсе болен… Огонь во мне, жар.
Жутко затрещало в кустах. Чуркин быстро оглянулся. Подошел какой-то мужичонко, с рыжей
— Вот хочу попытать, не поймаю ли судачка.
— А ты кто будешь?
— Я-то кто? Я резчик, иконостасчик. С Боголюбова… Ныне иконостасы редки, мало работы у хозяина. Я мастер, винограды режу, а золотит другой. А ты-то на челне, рыбачишь, что ль?
— Нет, по наряду езжу. Охрана по реке, Чуркина ищем. Ну, и приглядываем… Да где его найдешь…
— Во, во, — заметил иконостасчик. — Вот недалече, на мосту, тоже смена. Смотри-ка, сторож чего-то сюда глядит.
И он закинул удочку с поплавком…
— Слышь, ты, иконостасчик, — сказал Чуркин, — я здесь посмотрю за ловлей твоей, а ты сбегай-ка на станцию, купи мне там, братец, порошки хинин. Понял, хинин… У меня лихорадка, принять надо лекарство…
— Хинин, я знаю.
Резчик взял у Чуркина целковый, побежал. Остановился, сказал, смеясь:
— Позволь, сторожевой, за работу бутылочку пивца захватить.
Чуркин кивнул молча.
Когда резчик принес порошки, Чуркин проглотил их и запил водой с ладони, и оттолкнул челн от берега.
Владимир на горе. Блестят купола старинных соборов. Внизу, под горой, недалеко от моста, Чуркин втянул челн на берег. Он пошел, шатаясь, тропой, по берегу. Изгороди, деревянные домики, частоколы, заборы. Он стал у калитки старого деревянного домика в три окошка и постучал в калитку. На крыльцо вышла цыганка Мотя, кутаясь в красную шаль. Цыганка дрогнула вся, узнав Чуркина.
— Я болен, Матрена Гавриловна, помоги, не бойся…
— Что надо, говори скорее.
— Вот деньги, в аптеку, к парикмахеру, в магазин. Я сейчас напишу записку. У парикмахера купи помады и пудры… гуммиарабик… Поскорее… А ты одна?
— Одна.
— Мотя, я буду ждать вот там, за большими амбарами… Дай мне немножко муки, маслица…
Мотя принесла муку в горстях. Чуркин намазал кудри маслом, покрыл мукой.
К вечеру Мотя пришла за амбары и принесла в корзине лекарство и закуски. Чуркин лежал. Мотя сказала:
— Я забежала в часовню, поставила свечу Пантелеймону… А вот просфора. Помолись… Я-то помолиться не успела.
— Ты одна, Мотя, которой верю я. Все кругом сволочь… Помоги мне, я еще могу добраться до моей норы. Я вот сейчас сделаю себя стариком, рыбаком. Помоги, Мотя… Там, может, еще оживу.
Цыганка подумала, перекрестилась и тряхнула головой:
— Хорошо, я тебя повезу…
Ночью в глухой заросли, у больших дубов, по оврагу, у речки, пройдя дупло старого дуба, спустились Чуркин и Мотя в подземелье. Дощатый потолок и стены подпирали деревянные столбы. Стол и скамья, посуда, ковры, большая постель, много навешено разного платья военного, фрак, даже цилиндр. Большое зеркало, много банок и грим, — как в уборной актера. Бутылки, деньги, на столе кучка золотых, маленький самовар, спиртовка. На коврах развешено оружие.